Андрей Левкин - Вена, операционная система
Год назад история закончилась темой гула, который возникает на границе, где-то в ее окрестностях. Желаемое уже рядом, хотя и не вполне понятно, в какой именно форме переход может состояться. Что должно измениться; как именно управление перескочит туда и что, собственно, оно будет контролировать? И уж вовсе непонятно, что будет с оставленной без внимания тушкой. Собственно, в этой фазе переживаний Вена вроде бы уже не нужна, город свое сделал, доведя до этой границы, что же от него хотеть еще? В этой усилившейся абстрактности он даже лишний. Но, во-первых, в апреле в Вене хорошо, так как же не поехать. Да, в самом деле, тут тепло и хорошо, солнце и – никакой намечающейся простуды. Во-вторых, возникли проблемы именно с этим гулом, отчего за год, прошедший между приездами в Вену, никуда продвинуться не удалось. Но сама тема не ушла, значит – был шанс вернуться к исходной точке и что-либо уточнить. А раз схема была нарисована в Вене, то уточнить ее можно только тут, потому что на нее влияли какие-то местные штуки, которые могли быть учтены некорректно. Это противоречит общей абстрактности, но дело-то происходит еще по эту сторону.
Проблема же вот в чем. За гул зацепиться удалось: его нельзя вспомнить, но всегда можно переместить себя в точку, где он слышен. В общем, как-то это делается и все происходит. Сам он не тяжелый, но массивный, бытовых аналогов нет, отличается от прочих звуков, так что подмены быть не может, и себя не обманешь. Гул появился, тут же приходит отсутствующая часть тебя – куда более стабильная, чем ты в иных обиходных состояниях. То есть вроде бы Вена и в самом деле уже не нужна.
Но вот какая засада. Все хорошо: гул, отсутствующий ты – уже тут, но к этому отсутствию тут же начинают прилепляться все твои предыдущие отсутствия. Это как если бы к лысой точке одуванчика вдруг слетались бы обратно все его парашютики. Похоже, запоминается именно то, в чем ты присутствовал не полностью, или эта невидимая часть тебя там тоже участвовала. Иначе, наверное, ничего и не помнишь. Это логично – если уж полностью укладывался в обстоятельства, то становился их частью. Ну а каждый отдельный вменяемый момент связан еще и с обстоятельствами, которые теперь захотели вернуться в оперативную память.
Сначала это кажется удобным: настроился на гул и можешь вытаскивать из своей дальней памяти что угодно. А потом оказалось, что не так все удачно: куда там вытаскивать, оно само начинало оттуда переть, не остановить – надо это, не надо, чаще совершенно неуместно. Отсутствие реально делалось доминирующим, однако ж оно совершенно не хотело перекинуть тебя по ту сторону границы, к себе; наоборот – заваливало тебя всевозможными эпизодами, расположенными тут. Любое касание этой бесформенной плотности вызвало выброс чуть ли не каталога случаев, связанных с чем угодно, обычно – с тем местом, в которым ты оказался сейчас. И через небольшое время отсутствие заполнялось обстоятельствами всех предыдущих мало-мальских отсутствий, бывших в этой точке, просто задавливая его плотью. Ты уже получался чуть ли не консервной банкой, плотно набитой маслянистыми кусками тресковой печени или какими-то молоками; где уж тут простор и пересечение границы.
Окажешься в Москве на Кривоколенном – тут же и вся история твоих отношений с Кривоколенным, включая даже то, как случайно проходил там однажды зимой в начале 1970-х, а уж как туда попал и зачем? Случайно зацепишься за детство, даже просто за время, когда оно происходило, и тут же вывалится гора ерунды, пусть даже и не той, которую привык считать картинкой своего детства, а утончающей твои представления о нем. Через этот гул не было бы проблем восстановить всю историю начиная с 1960-х. Карибский кризис, о котором говорило радио в «Последних новостях» в 22.00, когда уже свет в комнате был выключен; радио бубнило из соседней комнаты, а ты, еще даже не первоклассник, осведомлялся у кого-то, может – у няни Эммы, будет ли война. Или новость об убийстве Патриса Лумумбы (радио на табуретке возле двери в комнату, ламповое, с этим его зеленым глазом), а также городская специфика вроде находки во дворе монеты, на которой страна, в которой жил, называлась Ostland.
Все это, конечно, составляло в сумме определенный смысл, добавляя по ходу дела и другие детали, о которых и упоминать-то незачем: не рассуждать же о том, как именно выглядело (или как называлось) молочное кафе – просто, в общем, сосисочная в квартале напротив памятника Пушкина в шестидесятые или какими были жетоны на метро, которые использовались еще до пятаков (в Москве и то и другое). Или как выглядела Рига в шестидесятые, когда собор Петра за забором, без шпиля. Маршруты троллейбусов, которые ходили вовсе не так и не там, как и где сейчас, и даже цветные стеклышки, которые подкрепляли отдельным цветом номер трамвайного маршрута. Эта история принялась рассматривать черт знает какие углы моей памяти – из чего, видимо, следует, что если я теперь не найду выхода из ситуации, то полностью упакуюсь в это занятие. И смогу наконец-то отправиться работать водителем трамвая в Риге или кебабщиком в Вене, если тут, конечно, этим не заправляет турецкая Gemeinde, то есть – община.
В общем, все это и выползало на границе, ее плотно занавешивая: куда ж через все это продерешься? Опять же и зачем, когда по эту сторону можно еще многое вспоминать: как было в Риге в тридцатых годах, в какой церкви конфирмовали бабушку, где были ее дом и школа – да, приклеиваться начинали и дела, которые сам не мог ощущать физически. А они все равно появлялись, цепляясь, что ли, за какие-то пункты, знакомые лично тебе. Будто в прошлом была линия меток, каждая из которых разворачивала свой смысл – вполне реальный – при зацеплении ее в таком состоянии. Это, да, сильный результат, с такой фичей можно забираться куда угодно, но предполагалось-то совсем другое. Предполагалось, что эта штука дает свободу, а вышло наоборот – пока она только добавочно пришивала к бывшей материальной и чувственной реальности.
Радости от всего от этого никакой, пусть даже субстанция и отсутствие постоянно предъявляли факт своего реального, а не теоретического существования. Но в самом деле выходило, что субстанция, которая была связана со звуком, действительно похожа на тресковую печень или костный мозг. А уж чего-чего, но костей всюду полно, так что этот мозг мог залезть в любую, ее воскресив: надо, не надо. В общем, этот мозг непременно хотел влезть во все, в чем принимал участие хотя бы косвенно. Отсутствие вело себя так нервно, будто его пугало одиночество.
Как бы там ни было, имелась субстанция, которая – участвуя во множестве разных историй – сообщала, что она есть часть какого-то большого мозга, причем – его важная часть, и, наверное, мозга лично твоего. Но она уже заполняла почти все время, этот большой мозг просто замучивая, отъедая бóльшую часть его ресурсов. Мало того, в нем уже можно было утонуть – не найдя способа соотнестись с ним в Present Continious.
Единственный плюс здесь был связан вот с этим текстом: только в таких обстоятельствах и было возможно изложить все то, что сообщено в предыдущей части. Иначе бы это восстановить не удалось.
Что же, суммирую: предполагалось, что этот шум, эта субстанция, это отсутствие (в сумме – одна штука) не оказались ключом или точкой доступа, то есть – дырой на ту сторону. Мир окисляется, каменеет, как трава растет, из-под него не уползти, не перевалиться туда, где он еще не жесткий, а непонятно какой, но недозапечатленный. Такой была ситуация к апрелю 2010 года. Ресурс, возникший год назад, произвел множество полезного, но совсем не то, чего от него ждал, а вот желаемое сделал еще более недостижимым. Но ведь в месте, где возникла эта схема, отсутствию придется репродуцировать самое себя – как уже возникшую часть памяти. Ну, это «клин клином вышибают». Там, на самом-то деле, есть продолжение: «а дырочка остается». Дырочка, собственно, и нужна.
7 апреля 2010 года, тот же пансион
История не так что повторяется с прежнего места, но – с него возобновляется. Венский календарный год закрылся, начался новый, в тех же обстоятельствах. Впрочем, обстоятельства были уже другими, поскольку окрестные места стали привычными. То ли я о них долго думал, то ли в прошлый раз к ним привык. Да, тогдашняя простуда – наверное, в самом деле, если заболеть и выздороветь в чужом месте, то оно перестает быть чужим. Какой-то материальный вирус пришьет к городу. И дистанции сейчас не было никакой, и немецко-австрийский языковой роумниг включился (язык улучшается, когда попадаешь в место, где он в ходу), да уже и не так важно, говоришь ли более-менее правильно, и вообще, какая разница – на каком языке, английский тут понимают.
Теперь так: если в прошлый раз все закончилось этим самым гулом, а потом дела пошли криво, то надо вернуться к точке его возникновения и пройти этот уровень заново. Вернуться надо в конкретном месте, то есть там, где он возник, откуда начинались куски истории, которые к нему привели: сбой мог возникнуть в любом из них. Таких точек три: Аугустинплац, Шоттентор и лужайка возле оперы. Ну, Аугустинплац рядом.
