Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана
Первое время Жозеф еще приходил по ночам к Кармен, и каждое утро они с матерью хоть ненадолго, но встречались. А потом — и это было самое знаменательное, что произошло с ними в городе, — Жозеф перестал возвращаться совсем. Он исчез совершенно вместе с «ситроеном». Ему удалось продать несколько свежих, недавно выдубленных шкур кому-то из заезжих клиентов гостиницы, и, не имея при себе ничего, кроме этих денег, он пропал. Поначалу Кармен удавалось скрывать это от матери, во всяком случае, пока та была настолько поглощена своими походами к ювелирам, а потом и поисками мсье Чжо, что не особенно беспокоилась, не видя Жозефа по утрам, и вполне довольствовалась заверениями Сюзанны и Кармен, что он заходит в гостиницу каждый день, когда она в городе.
С того момента, когда Сюзанне наконец надоело выслушивать брань матери у выхода из каждой ювелирной лавки, она, естественно, попала в заботливые руки Кармен. Когда Кармен поняла, что Жозеф вернется не скоро, она так рьяно занялась Сюзанной, что даже предложила ей, дабы избавить ее от неистовства матери, перебраться к ней в комнату, словно и брат и сестра были ей одинаково дороги. Так, открыв для себя Жозефа, Кармен вслед за тем открыла для себя и Сюзанну и во время этого их приезда старалась, как она говорила, ее «просветить».
Она обрисовала Сюзанне ее судьбу, которую считала весьма несчастной, и попыталась убедить в этом Сюзанну, обрушив на нее немало горьких слов. Она знает, говорила Кармен, что у матери навязчивая идея поскорее выдать Сюзанну замуж, чтобы остаться наконец в одиночестве и получить свободу умереть. Но это не выход. Это не выход, когда девушка еще находится, как Сюзанна, «в дурацком возрасте». Впрочем, говорила Кармен, поначалу дураками бывают все. Это может быть выходом, только если Сюзанна станет женой человека богатого и одновременно достаточно глупого, чтобы предоставить ей материальную возможность от него освободиться. Жозеф говорил ей о мсье Чжо, и она пожалела, что с ним ничего не вышло, потому что он показался ей идеальной кандидатурой. «Ты бы изменила ему через три месяца, а дальше все пошло бы само самой…». Но мсье Чжо, вернее, его отец, этого не допустил. Затем Кармен объяснила Сюзанне, как трудно ей будет найти мужа даже здесь, в городе, особенно такой удобный вариант мужа, как мсье Чжо. И уж наверняка исключен в семнадцать лет брак по любви. Брак по любви с местным таможенником, который сделает ей за три года троих детей… Нет, Сюзанна все-таки чересчур послушная дочь!
Главное, ей следует как можно скорее освободиться от матери, которая не в состоянии понять, что в жизни можно завоевать свободу и достоинство и другим оружием, а не только тем, которое считает подходящим она сама. Кармен прекрасно знает мать, знает ее историю с плотинами, историю с концессией и все прочее. Она напоминает ей сеющее разрушение чудовище. Она не пощадила покой сотен крестьян с равнины. Даже пыталась одолеть Тихий океан! Сюзанна и Жозеф должны остерегаться ее. У нее в жизни было столько горя, что это превратило ее в чудовище, не лишив при этом возможности очаровывать людей, и ее дети, желая утешить ее, рискуют остаться при ней навсегда, подчиниться ее воле и в конце концов позволить себя сожрать.
Наступает день, когда дочь должна суметь покинуть мать.
Хотя Сюзанне было неприятно слушать все это о матери, но в конечном счете Кармен была права. Мать стала опасна, особенно после плотин. Что же касается прочего, то, конечно, ей нужен не таможенник, но и не мсье Чжо. Тут Кармен упрощала.
Кармен сделала ей прическу, нарядила, дала денег. Она посоветовала ей прогуляться по городу, рекомендуя, однако, не связываться с первым встречным. Сюзанна согласилась принять от Кармен ее платья и деньги.
* * *Послушавшись Кармен, Сюзанна отправилась на прогулку в белый квартал.
Она и не предполагала, что этот день, когда она одна, в свои семнадцать лет, откроет для себя большой колониальный город, будет столько значить в ее жизни. Она не знала, какой в городе царит строгий порядок, как свято блюдутся здесь различия каст, на которые раскололись его жители, и как важно прибиться к одной из них.
Сюзанна старалась держаться как можно более естественно. Было пять часов вечера. Жара еще не спала, но город уже начинал пробуждаться. Улицы мало-помалу заполнялись белыми, успевшими вздремнуть после обеда и принять вечерний душ. На нее смотрели. Оборачивались и улыбались. Кроме нее ни одна белая девушка не решалась выйти в одиночестве на улицу центрального квартала. Попадались лишь группки девушек в спортивных костюмах. У некоторых под мышкой были зажаты теннисные ракетки. Девушки оборачивались. И не только они. Оборачиваясь, все улыбались. «Как эта несчастная попала сюда?» Даже женщину, и ту редко можно было здесь встретить одну. Они тоже шли плотными группами. Сюзанне они то и дело попадались на пути. За собой они оставляли аромат американских сигарет и еще какой-то свежий запах — Сюзанне казалось, что это запах денег. И еще ей казалось, что все эти женщины необычайно хороши собой и своей элегантностью словно бросают вызов ей и всем ей подобным. Все в них — царственная походка, разговор, смех, жесты — указывало на принятый здесь образ жизни, построенный на прочном фундаменте богатства. Да, она была смешна, и это бросалось в глаза, — она почувствовала это, как только вышла на бульвар, ведущий от трамвайной линии к самому центру, а потом это чувство усилилось и, когда она дошла до центра, стало неотвратимой реальностью. Кармен ошиблась. Не всякому дано ходить по этим улицам, по этим тротуарам, среди господ и принцесс. Оказывается, не все люди способны двигаться одинаково. Те, кого она видела здесь, как будто шли к известной им цели в привычной для себя обстановке, в окружении себе подобных. Сюзанна была одна, у нее не было цели, и она потерянно блуждала среди незнакомых ей декораций.
Она безуспешно пыталась думать о чем-нибудь другом.
На нее все равно обращали внимание.
И чем больше на нее обращали внимание, тем больше она убеждалась, что выглядит неприлично, что она — воплощение всей возможной глупости и уродства. Стоило кому-нибудь бросить на нее взгляд, и он метил ее, как клеймом. Теперь все встречные, казалось, знают о ней, весь город знал о ней, и она ничего не могла с этим поделать, она могла только продвигаться вперед, окруженная со всех сторон, осужденная идти под обстрелом взглядов, новых и все тех же, идти сквозь смех, который все нарастал, который душил ее и тянулся за ней как шлейф. Она шла по краю тротуара и мечтала о смерти, о смерти в сточной канаве. А смерть все не наступала. Стыд обжигал ей лицо. Она ненавидела себя, ненавидела все, ей хотелось бежать от самой себя, от всех, хотелось от всего освободиться. От платья, которое одолжила ей Кармен, с пестреющими на нем голубыми цветами, от этого платья из гостиницы «Централь», слишком короткого и слишком узкого. От этой соломенной шляпки — такой больше не было ни у кого. От этих волос — никто здесь не носил такой прически. Но этого было мало. Главное зло заключалось в ней: все в ней, с головы до пят, было отвратительно. Ее глаза — куда бы их выбросить? Ее налитые свинцом руки — о мерзость! Ее сердце, подлый звереныш, ее беспомощные ноги. И сумка, как она жжет ей руки! Какая она старая, эта сумка, сумка матери, а мать — хоть бы она сдохла, скотина! Выбросить бы эту сумку в канаву вместе со всем содержимым… Но ведь никто не бросает сумки в канаву. Люди обратят на это внимание, вокруг нее соберется толпа. Ну и что? Тогда она потихоньку умрет, лежа в канаве рядом со своей сумкой, и они наконец перестанут смеяться.
Жозеф! В то время он еще каждый вечер возвращался в гостиницу. Белый квартал не так уж велик. И где быть Жозефу, как не здесь? Сюзанна попробовала поискать его в толпе. По ее лицу струился пот. Она сняла шляпку и теперь вместе с сумкой держала ее в руке. Жозефа она не нашла, но неожиданно перед ней оказался вход в кино, в кино, где можно было спрятаться. Сеанс еще не начался. Жозефа, конечно, там нет. Там нет никого, даже мсье Чжо.
Заиграло пианино. Погас свет. Сюзанна почувствовала вдруг, что она невидима, неуязвима, и заплакала от радости. Он был оазисом, этот темный послеполуденный зал, в нем царила ночь, открывающая свои объятия одиноким странникам, ночь сотворенная и демократическая, всеобъемлющая, доступная для всех ночь кинотеатра, более настоящая, чем настоящая ночь, более нежная и сладостная, чем все ночи мира, изысканная ночь, ночь, открытая настежь, более щедрая, чем сама филантропия, более милосердная, чем церковь, стирающая любой позор, утешающая любую скорбь, ночь, где юность смывает с себя липкую грязь возмужания.
На экране была женщина. Молодая и прекрасная в роскошном придворном туалете. В другом одеянии ее и представить было невозможно, ее вообще невозможно было представить никак иначе, как только такой, какова она есть, каковой ее видишь. Мужчины теряют из-за нее голову, они как подкошенные падают у нее на пути, а она идет вперед, окруженная своими жертвами, и вот уже только их тела отмечают ее путь, в то время как она ушла далеко, свободная как корабль в открытом море, все более и более безразличная ко всему в непроницаемой броне своей красоты. И в один горестный для себя день она понимает, что не любит никого. Она богата, как же иначе. Она путешествует. Любовь подстерегает ее на венецианском карнавале. Тот, другой, он очень красив. У него темные глаза, черные волосы, белоснежный парик, он благороден до мозга костей. Они едва обменялись взглядами, но вы уже понимаете, что они созданы друг для друга, что это судьба. И — о чудо! — вы узнаете это раньше, чем она сама, и вам так хочется предупредить ее. Начинается страшная гроза, мрак окутывает землю. Пробил решающий час, и между двух мраморных колонн, на фоне канала, в котором испокон века отражаются тени любовников, при свете фонаря, который, очевидно, давно привык освещать подобные сцены, он заключает ее в объятия. Он говорит: я вас люблю. Она отвечает: я тоже. Мрачные тучи одиночества вспыхивают зарницами любви. Экран озаряется молнией поцелуя. Экран и зал сливаются воедино. Вы жаждете стать ими. Вы жаждете этого всеми силами души! Объятие. Губы сближаются медленно, как в кошмарном сне. Вот-вот они коснутся друг друга, и тут что-то происходит с телами: они исчезают. Остаются только головы — потрясающее и, главное, редкое зрелище; губы постепенно приоткрываются, челюсти отвисают, как у покойников, и наконец во внезапном и фатальном порыве губы переплетаются как спруты, впиваются друг в друга с каким-то каннибальским аппетитом и тают в экстазе взаимопроникновения. Высокий, но недостижимый по законам анатомии идеал. Впрочем, зрителям дано увидеть лишь попытку, о ее неудаче они так и не узнают. Ибо экран вспыхивает и повисает куском пустого савана.
![Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]](/uploads/posts/books/122606/122606.jpg)
