Питер Ватердринкер - Кольцо Либмана
— Куратора? — я чуть не взорвался. — Но послушайте, мефрау, что же это такое? Куратор? У меня нет никакого куратора. Кто вам это сказал?
— Я сейчас узнаю. Минутку. — Опять пошел отсчет долларов. — Дюк, вам эта фамилия о чем-то говорит? — раздалось на том конце.
— Да, доктор Дюк — это мой врач. Мой психиатр. Мефрау, произошло какое-то недоразумение. Ужасное недоразумение…
— Возможно, — спокойно отреагировала телефонистка.
Она сообщила, что моя карта заблокирована три недели назад. И что лучше всего мне завтра самому к ним зайти. Мне ведь известно, где они находятся? И она назвала не то улицу, не то канал. Уже не помню, думаю, что улицу.
— Но я нахожусь в данный момент в России! — в отчаянии воскликнул я. — Я звоню вам из Санкт-Петербурга. Что мне делать? Ради Бога, помогите!
— О… — возникла некоторая пауза. — Россия. Ну и как там? Наверное, холодно? Много снега?
Все же она считала, что самое лучшее будет, если на этой неделе я к ним лично зайду. «Всего доброго».
Как только я положил трубку, телефон тут же затрещал снова.
— Служба администрации, — представился по-английски мужской голос. — Вы только что девять с половиной минут говорили с Голландией. С вас шестьдесят три доллара. Будете расплачиваться наличными или по кредитной карточке, сэр?
Я опять каждый вечер торчал в кафе «Чайка», но не встречал там больше никого из знакомых. Куда подевался Жан-Люк? Он в тюрьме? Но за что? Международный зеленщик Ханс, похоже, тоже исчез с лица земли. Я накачивался пивом «Иевер» и водкой, отводил взор от ночных бабочек и страстно надеялся встретить хоть кого-нибудь из соотечественников, кому, в надежде, что он поможет, можно довериться.
Даже сопляк-лимбуржец и тот не появлялся. Мне показалось, что он из хорошей семьи и что у него самого с фондами все в порядке, в этом я был убежден, несмотря на его акцент и глаза, как у устрицы, в которых… Так или иначе, дело было не совсем чисто. Седьмого октября, это была суббота — я это понял по отсутствию грохота грузовиков — меня около десяти утра подняли с постели телефонным звонком.
— Ну и как, у вас нашлись деньги? — спросил по-немецки тонкий голос.
— Да, только не вся сумма, — ответил я, все еще хриплым со сна голосом и объяснил, что я буквально все испробовал, но у меня заблокировали кредитную карточку, может быть…
— Окей, — в голосе послышалось оживление, — мы сейчас к вам зайдем.
Чуть позже раздался стук в дверь. Это явился портье с оторванными пальцами. Вместе с ним был какой-то субъект в плаще и еще один тип, стриженный под ежик.
— Давай деньги, — прошепелявил портье, грубо хватая меня за рубашку. А потом вдруг что есть мочи заорал: «Eins-zwei-drei, fortmachen! DU SCHWEIN!»,[41] и с этими словами оттолкнул меня от себя.
Я кинулся к кровати, порылся под подушкой и отдал ему конверт. Тип в плаще с готовностью подставил ладони, и портье начал пересчитывать вслух купюры.
— Тысяча шестьсот тридцать долларов, — прорычал он, закончив счет.
Он смотрел на меня, как на Иуду. Что, дескать, это за шутки такие? Где остальное?
— Я все способы перепробовал, — снова стал оправдываться я. — Но они заблокировали мою кредитную карточку. Я кредитоспособен. У меня в Голландии дом, целый дом, не заложенный.
Портье на минуту отвернулся в сторону, что-то прошипел по-русски и снова посмотрел на меня. Я услышал, что ежик хмыкнул.
— Даю две минуты, — откашлялся портье, демонстративно глядя на часы. — У тебя, парень, две минуты, чтобы собрать свое барахло. Zwei Minuten.[42]
Я метнулся к шкафу и начал как попало запихивать в чемодан свои вещи: бритвенный прибор, пластиковую расческу из магазина «Хема», которую мне покупала еще Эва. Где мои ботинки? Ах, вон они! Тройка наблюдала за мной как за забавным цирковым номером. Ярмарочный аттракцион, подходи смотри! Йоханнес Либман, болотная крыса, идиот-побегунчик, лемминг, прыгающий в колесе.
— Люди… (Пол заскрипел.) — Люди, — тонко завопил я на всех известных мне языках (Что это за запах? Яд от тараканов?) — Люди, так нель… (ой, не бейте!)… это же не разрешается. Я буду жаловаться консулу!
Меня протащили от лифта до выхода, затем через порог и, словно промокший короб, вытряхнули на мостовую. Тип в плаще что-то крикнул. Когда я поднял глаза, он лихо швырнул мне вдогонку мой чемоданчик. Какое-то время я так и сидел, закрыв ладонями лицо, так я раньше всегда делал, когда не мог уснуть из-за рева отца внизу на кухне; потом негромко запел:
«Милые зайки, милые пташки, милые рыбки, мой вам привет!
То, что мы видим и ощущаем, все это правда или нет?»
Но это была правда, как все и всегда. Существует жизнь и существует смерть. Это элементарно. И жизнь — это отнюдь не кинотеатр «Тушинский».[43] Смерть, впрочем, тоже. Это байки! Через некоторое время холод начал пробирать меня до костей. Я кое-как поднялся и побрел в сторону Казанского собора. Утреннее солнце выплеснуло мне в лицо остывший чай. Сколько денег у меня еще оставалось? Я пошарил в карманах: пятьдесят рублей. Мошенники! Этого хватит на пол-литра, в лучшем случае, на две поллитровки. Но что потом? Чувствовалось, что в городе творится что-то неладное. Большинство магазинов на Невском проспекте было закрыто. В скверике возле Казанского собора не было ни души; фонтан весь замусорен листьями и песком. Я услышал, как вдали что-то глухо ухнуло, в крепости прогремел залп. Двенадцать часов, подумал я, как может время лететь так быстро? Как?
Я побрел куда глаза глядят по улице с выщербленным асфальтом. Что напоминает тебе, Янтье, этот мерзкий асфальт? Старую, больную десну. Браво, господин поэт, ставлю вам пять баллов! Я поднял голову и перепугался до ужаса. По всей длине улицы выстроились военные фургоны, в которых под брезентовыми крышами, как содержащийся впроголодь скот, впритирку друг к другу сидели солдаты. Их были сотни — целая армия. Бледные лица с прорезями глаз. «Aber natürlich!»[44] — подумал я и, прижав к животу свой чемоданчик, кинулся обратно в сторону Невского проспекта. Именно на сегодня предрекали восстание, революцию. Как там говорил бельгиец: «Я держу закрытыми ставни своих магазинов». Ничего себе, хорошенькое дельце, Жан-Люк. На улицах сейчас ни души!
Я прошел еще немного вперед, задавая себе вопрос: не лучше ли вернуться домой? Без Эвиного кольца? Но тогда все будет кончено… раз и навсегда. Да, в этом случае в Блумендале могут начинать копать для меня могилу. Может, это как раз то, что надо? Пусть все закончится… Раз и навсегда. Как пришло, так и ушло. Снимай иголку — закончилась пластинка… Хорошая идея! Но для начала, братцы, ради удовольствия один глоточек… О, как же я жаждал в ту минуту хоть какого-нибудь утешения… Чего-нибудь жаркого и холодного…
Я купил в киоске бутыль 0,75 литра, прямым ходом направился к памятнику курчавому Ленину и сделал — прямо из горлышка — первые несколько глотков водки, чтобы согреться. Потом я ее спрятал, а сам попытался растянуть удовольствие, прямо на скамейке расставил наперстки в ряд. Точь-в-точь папаша, который выбрал денек, чтобы вывести детей на прогулку. Любо-дорого взглянуть!
«Тэк-с, ребятки, — бодро скомандовал я, — сейчас будет номер три, потому что на двух ногах человеку не устоять. Две ноги — это для голландцев. Трезвый народ. А для нас, детей природы, потомков смешанных рас… Вам кое-что рассказать? Говорят, что мой дедушка по немецкой линии был испанский танцор… Так что тут я не прав. Для нас и восьми ног мало, всей шуршащей юбками четверки из Мулен-Ружа нам не хватит…» «Эдвард», — вновь услышал я голос, — «Я не поеду в Париж. И ты один тоже не поедешь. Париж, это грязный город, греховный…» О милая, конечно же нет! Словно здесь, куда меня занесло, словно все тут… «Хоп-хе-хе!»
Водка освежила мне рот, смочила язык и гортань… Странно, но на улицах почти никого народу, несмотря на солнечную погоду… Точь-в-точь картина того художника… ну, как там его звали, автора репродукции, висевшей у нас над кроватью — на ней еще был дылда на столбе на фоне устрашающих облаков? Эй, Эва, выгляни из своего курятника! Как звали того парня? Я пару раз икнул; плача, приложил к губам бутылку и, пока совершал это общечеловеческое действо, вдруг догадался, что мне это напомнило; эта неправдоподобная тишина, этот заговор петербургских бандитов; военные на улице. Вы будете удивлены. Тот день, именно… День коронации нашей государыни… Ну как, вы не удивлены? Mein Lieber,[45] как это было давно, с тех пор прошла целая вечность. Я ехал электричкой из Хаарлема в Амстердам, один, потому что Эва ни за что не хотела отправиться со мной. Королевские дворцы она считала психбольницами для жадных и неверных супругов. Я был на площади Дам на церемонии коронации, а потом, когда возвращался на вокзал, какой-то тип в военном головном уборе напал на меня в переулке, наградив ударом в челюсть. Голосом моих товарищей по гимназии он крикнул: «Грязный фашист!». Фашист! А всего за четверть часа до этого с криками «Ура!», «Ура!» и с оранжевым флажком в руках, я стоял под королевским балконом. В честь новой королевы!
