Леонора Каррингтон - Слуховая трубка
Бард Талиесин взялся их сопровождать.
Сэр Фенетон Сандерсон за доблестное поведение был награжден Железным пятиугольником.
Ворчание в подземелье совершенно прекратилось, и в склепе все стало тихо, подобно смерти.
Документы, касающиеся поездки аббатисы за границу, настолько неполны, что многие тайны остались без объяснения. Хотя вот эти два текста я нашел среди вещей доньи Розалинды после ее смерти. Видимо, она похитила их в крепости Рат-Конор, а как это ей удалось, известно только ей одной.
Как я уже упоминал, прошло два года, прежде чем аббатиса возвратилась в монастырь. За семь дней до ее появления прибыл посланник и передал весть, что все должно быть готово к ее грядущему приезду в обитель Святой Варвары Тартарской. Взволнованных сестер охватили дурные предчувствия.
Но когда аббатиса въехала в ворота, этому были свидетельницами лишь немногие монахини, поскольку ее возвращение случилось в час перед рассветом, когда, как говорится, время замирает.
Окна моих покоев выходили в главный двор, и я проснулся от стука копыт и звука колес. И, поспешно одевшись, спустился, чтобы поприветствовать возвратившуюся в монастырь аббатису. Хотя она была одета в темный плащ, невозможно было не заметить ее огромного живота — примерно вдвое больше, чем у женщин на девятом месяце беременности.
Когда слуги перенесли все вещи доньи Розалинды в восьмиугольную башню, вышла она сама — двигалась медленно, с трудом. Последние три дня ее жизни при ней находилась мать Кастелум де Ксавье.
На третий день сестра Фабиолина призвала меня в башню. Решение позвать меня женщина взвалила на свои плечи, поскольку не могла выдержать того, чему стала свидетельницей.
Была полночь, аббатиса билась в предсмертной агонии. Каждый раз, когда эта картина встает перед моим внутренним взором, меня вновь пробирает озноб. Донья Розалинда, которая всегда отличалась худобой, распухла до таких диких размеров, что стала напоминать небольшого кита и при этом сделалась черной, как уголь. Процесс разбухания достиг крайней степени, она медленно воспарила в воздух и на некоторое время зависла. По ее телу внезапно пробежала дрожь, затем что-то грохнуло громче пушечного выстрела, и взрыв небывалой силы швырнул меня на стену. На кровать опустился клочок влажной темной кожи не больше носового платка — это все, что осталось от настоятельницы монастыря Святой Варвары Тартарской. Едкий дым, настолько густой, что напоминал зловещую грозовую тучу, и ужасающий запах наполнили чертог смерти. Испытывая головокружение от этого жуткого зрелища, я не сразу заметил бьющуюся в клубах дыма, маленькую, светящуюся фигурку. Но вскоре понял, что это мальчик размером не больше совенка. Ослепительно-белый и крылатый, он порхал под потолком. При нем были лук и стрелы, однако исходящее от него яркое сияние не позволило разглядеть детали. Исторгнутые из мертвой аббатисы зловонные газы превратились в терпкий, на редкость изысканный аромат, напоминающий мускус и жасмин.
В этот момент в башню ворвались напуганные страшным взрывом монахини и с ними священник из Мадрида монсеньор Родригес Зепеда. Они застали только аромат благовоний или, по их выражению, Дух Святости. На мгновение мелькнул крылатый мальчик, но тут же, взлетев по винтовой лестнице в обсерваторию, исчез из вида. Они, как и следовало ожидать, приняли его за ангела.
Тот факт, что от бренного тела аббатисы остался лишь небольшой клочок кожи, не помешал сестрам провозгласить ее святой. Напротив, они решили, что донья Розалинда, подобно Пресвятой Деве, взошла на Небеса, оставив на земле ангела и дух святости. Клочок кожи положили среди роз и лилий, а затем поместили в великолепный гроб, куда свободно вошли бы три аббатисы. Гроб опустили в склеп, который я, кажется, уже упоминал.
Монсеньор Родригес и пять десятков монахинь своими глазами видели последствия взрыва, и я решил, что мне нет надобности свидетельствовать, что произошло до их появления. Их ничто не убедит, что чудо не было ниспослано с небес, а исторглось из глубин ада, в чем у меня нет ни малейших сомнений.
Этот документ был написан Доминико Эукаристо Десеосом, бывшим исповедником монастыря Святой Варвары Тартарской, сожженным заживо в возрасте девяноста семи лет по приказу Папы……. (имя неразборчиво).
In te inimicos nostros ventilabimus cornu. Et in noimine tuo spernemus insurgentes in nobis. Cornu veru nostrum Christus est, idem et nomen Patris in quo adversaris nostri vel ventilantur vel spernuntur[26].
В примечаниях, чернила которых почти выцвели, судорожным почерком были написаны следующие слова:
Putrefactio[27], без чего невозможно достигнуть успеха сочинения.
Чаша и Живительный Дух для высвобождения ГС[28].
«И превратилась тьма в свет, и разорвал он окружающий меня хаос».
На этом кончается трактат о донье Розалинде.
Завесив одеялом окно, чтобы не увидели непогашенного ночью света, я читала до утра.
Такова была история подмигивающей аббатисы. Надо сказать, она меня не разочаровала, хотя финальный распад на молекулы несколько удручил. Читая, я прониклась симпатией к бесстрашной и энергичной настоятельнице. То, что шпионящий за доньей Розалиндой священник Доминико Эукаристо Десеос сделал все, чтобы изобразить ее в дурном свете, нисколько не умаляет чистоты ее истинного образа. Достойнейшая была женщина.
Мне не терпелось расспросить обо всем этом Кристабель Бернс. Как, например, портрет аббатисы попал в Америку и почему висит в этом заведении? Я собиралась задать ей вопросы сразу после восхода солнца, как только сумею ее найти. Но события повернулись так, что я несколько дней не могла с ней поговорить. В тот период мало кто из нас мог обсуждать что-либо иное, кроме волнующих обстоятельств, которых я сейчас собираюсь коснуться.
Зачитавшись историей аббатисы, я проспала, и меня разбудила Анна Верц. Расталкивая меня, она что-то говорила и жестикулировала. Я привыкла к ее возбужденному состоянию и поначалу не обратила на нее внимания, но Анна протянула мне слуховую трубку и заставила, так сказать, привести ее в действие.
— Я заглянула спросить у нее совета по поводу вышивки, которой намерена украсить бархат; отрез мне достался некоторое время назад, очень хороший в своем роде, выглядит как новый, хотя я получила его еще до того, как оказалась здесь. Вы же знаете, у меня нет ни минуты отдыха, я не сижу без дела, мне нравится оставаться одной и вышивать бисером всякие замысловатые цветы, хотя людям понять не дано, что кому-то по сердцу одиночество и творческая работа и они не хотят стирать подошвы, бегая туда-сюда, и заниматься тем, что их вовсе не касается.
Я треснула по столу слуховой трубкой и заорала:
— Ради бога, Анна, ближе к делу! Что вас так разволновало? — Опыт мне подсказывал, что всякая нерешительность во время ее монологов заранее обречена на провал.
— Не надо кричать. Я только собиралась рассказать, как она выскочила на меня, словно сорвавшийся с цепи паровой каток, схватила, опрокинула — буквально опрокинула — и, не успела я оказать сопротивления — вы же знаете, какая она сильная, — затащила в бунгало, а там… ну, конечно, бедняжка была уже мертва и успела окоченеть. Я была вне себя…
— Анна, вы о чем? — завопила я, изрядно напуганная.
— О бедняжке Мод, как вы не понимаете! Она ночью умерла, и все мы очень расстроены, а я знаю, вы с ней сдружились. Я колотила к вам в дверь, но разве же вас поднимешь! А тут еще несчастная Наташа — она очень чувствительна. Так потрясена, что ей пришлось вернуться в постель. Доктор Гэмбит дал ей таблетки снотворного, целых три, хотя я не замечала, чтобы она была близка с покойной. А вы?
Я тоже не замечала. Зато перед глазами у меня стоял шоколадный фадж. Фадж, начиненный чем-то из загадочного пакета и предназначавшийся для кое-кого другого. Бедняжка Мод с ее изысканными, украшенными цветами блузками и пудрой с ароматом роз. С ее желто-персиковыми крепдешиновыми трусиками и комбинацией, на пошив которых она потратила полгода и которым мы все завидовали. Робкая, чувствительная Мод, единственная из нас, кто хоть сколько-нибудь напоминал освященную традицией добрую пожилую даму со взбитыми седыми волосами, румяными щеками и белыми зубами. Искусственными, конечно, но все-таки белыми.
Так легко было представить, как Мод сидит в патриархальном саду под куполом беседки из перевитых роз среди мальвы и лаванды и вечность напролет шьет персиковые панталоны.
Меня потрясла ужасная новость. Тем более что я могла ее спасти, если бы предупредила об опасности, когда увидела, как она выходит из иглу Наташи, и немедленно позвала бы врача.
Я оказалась в чудовищно затруднительной ситуации. Надо ли мне сообщить, что я увидела на кухне, когда там находились Наташа и миссис ван Тохт. Конечно, лучше всего, не теряя времени, проинформировать доктора Гэмбита, ведь Наташа и миссис ван Тохт, не убрав жертву с первой попытки, могут продолжить готовить свой шоколадный фадж. Но у доктора Гэмбита обязательно возникнет вопрос, с какой стати я подглядывала в окно, и мне никак не удавалось придумать сколько-нибудь достойного объяснения. Выводы напрашивались сами собой: мной руководила либо обыкновенная алчность, либо чрезмерное любопытство. Теперь представим, что Наташу и миссис ван Тохт посадят в тюрьму. Я не знала, существуют ли возрастные ограничения для такого наказания, особенно если речь идет об убийстве, тем более что я не сомневалась, что произошло убийство, пусть даже преступницы перепутали жертву. В Англии их бы казнили, и в этом случае я предпочла бы молчать, поскольку меня никто не убедит, что намеренно предавать человека смерти — благое дело.
