Дэвид Николс - Мы
В течение последующих недель, а затем и месяцев она начала тщательный процесс культурного обучения в художественных галереях, театрах и кинотеатрах Лондона. В свое время она не получила университетского образования и временами, наверное, комплексовала по этому поводу, хотя бог его знает, чего она недополучила, по ее мнению. Во всем, что касалось культуры, она меня опережала на двадцать семь лет. Живопись, кинематограф, литература, музыка; казалось, она все видела, все читала, все слушала, причем со страстью и чистым, незахламленным восприятием самоучки.
Взять, к примеру, музыку. Моему отцу нравилась британская легкая классическая музыка и традиционный джаз, поэтому все мое детство прошло под «Марш Разрушителей плотин», затем «Когда святые маршируют» и снова «Марш Разрушителей плотин». Отец любил «четкий ритм» и «хорошую мелодию»; субботними вечерами он сидел и охранял стереопроигрыватель, держа в одной руке конверт пластинки, в другой – сигарету, отбивая не в такт мелодию и глядя в глаза Акеру Билку[25]. Наблюдать, как он наслаждается музыкой, для меня было все равно что видеть его в бумажном колпачке на Рождество – не очень приятно. Каждый раз мне хотелось, чтобы он его снял. Что касается моей матери, она с гордостью хвасталась, что вообще может обойтись без музыки. Они были последними британцами, которые искренне приходили в ужас от «Битлз». Слушать «Величайшие хиты» группы «Уингз» на средней громкости – максимум, чего я добился в своем панковском бунте.
Конни, наоборот, чувствовала себя неуютно в комнате, если не играла музыка. Ее отец, исчезнувший мистер Мур, был музыкант и оставил после себя лишь коллекцию пластинок; альбомы старых блюзов, регги, барочная виолончель, пение птиц, пластинки американских компаний «Стакс» и «Мотаун», симфонии Брамса, бибоп и ду-уоп[26] – при малейшей возможности Конни проигрывала их для меня. Она использовала песни, как некоторые люди – например, Конни – используют алкоголь и наркотики: чтобы изменить эмоции, приободриться или вдохновиться. У себя в Уайтчепеле она часто наливала большие порции коктейлей, ставила какой-нибудь древний, потрескавшийся диск и принималась кивать, танцевать и петь, и я тоже проявлял энтузиазм или делал вид, что проявляю. Когда-то кто-то назвал музыку организованным звуком, но бо́льшая часть того звука, что я слушал, была очень плохо организована. Стоило мне спросить: «Кто это поет?» – она поворачивалась ко мне с открытым ртом.
– Ты что, не знаешь?
– Не знаю.
– Как можно не знать этого трека, Дуглас? – Для нее это были «треки», а не песни.
– Поэтому и спрашиваю!
– Чем ты занимался всю жизнь, что ты слушал?
– Я же говорил, я никогда особо не увлекался музыкой.
– Но как можно не любить музыку? Все равно что не любить еду! Или секс!
– Я люблю музыку, просто я не разбираюсь в ней так, как ты.
– А знаешь, – обычно говорила она, целуя меня, – тебе чрезвычайно повезло, что подвернулась я.
И она была права. Мне чрезвычайно повезло.
61. Форум современного танца
Мое культурное обучение не ограничивалось музыкой, а охватывало даже современный танец, вид искусства, для меня совершенно непостижимый. Я просто не мог найти для него слов. Что я мог сказать? «Мне нравится то, как они кидаются на стену»?
– Речь не о том, что тебе понравилось, а что нет, – обычно говорила Конни, – тут главное, какие чувства в тебе вызывает танец.
Чаще всего он вызывал во мне чувство собственной неполноценности и консервативности. То же самое относилось и к театру, который всегда казался мне похоронной формой телевидения; сами подумайте, разве после древних греков кто-нибудь уходил из театра, говоря: «Жаль, что так рано закончилось!» Видимо, я ходил не на те спектакли. Мы посещали представления в крошечных комнатушках над пабами и прохаживались по огромным складам, видели пропитанный кровью «Сон в летнюю ночь», поставленный на скотобойне, порнографическую постановку «Частных жизней»[27], и ни разу мне не было скучно. Да и как могло быть иначе? Редкий вечер в театре обходился без того, чтобы кто-нибудь не размахивал искусственным пенисом, со временем я даже привык, по крайней мере научился скрывать свой шок, поскольку это было не только культурным обучением, но и своеобразной формой проверки. Мне хотелось любить то, что любила Конни, потому что я хотел, чтобы Конни любила меня. Поэтому многое перестало быть «дурацким», а превратилось в «авангардное».
Справедливости ради нужно сказать, что очень многие культурные мероприятия доставляли мне удовольствие, особенно кино (теперь мы называем их «фильмами»), совершенно отличавшееся от эскапистской жвачки, которую я предпочитал раньше и где не было места межзвездным перемещениям, серийным убийцам, вышедшим на охоту, или бомбам с часовым механизмом. Теперь мы ходили в кинотеатры, чтобы читать. Маленькие независимые киношки продавали кофе, морковные кексы и крутили иностранные фильмы о жестокости, бедности и горе; редкая обнаженка, частое зверство. Почему, удивлялся я, людям интересно смотреть на то, что в действительной жизни довело бы их до отчаяния? Разве искусству не следует развлекать, смешить, дарить чувство покоя или радостного волнения? Нет, отвечала Конни. Выставление всего этого напоказ приводит к пониманию. Только глядя на серьезнейшие жизненные невзгоды, мы можем их понять и справиться с ними. Вот мы и неслись рысцой, чтобы понаблюдать в очередной раз, как один человек бесчеловечно поступает с другим человеком. Кстати, мы также посещали и рок-концерты – мою жену забавляло, когда я произносил слово «рок-концерт», – и я вовсю старался, прыгал, издавал шумы, когда было велено.
А еще оперы. У Конни был друг, который работал в опере, – разумеется, как же иначе, – и мы получали дешевые билеты на Верди, Пуччини, Генделя, Моцарта. Я любил эти вечера даже больше, чем Конни, и если режиссер переносил действие «Così fan tutte»[28] в Вулвергемптонскую контору выдачи пособий по безработице, то я все равно мог закрыть глаза, взять ее за руку и слушать чудесно организованный звук.
Я рассуждаю как филистер? Простодушный и неотесанный? Возможно, я таким и был, но на каждый неприукрашенный четырехчасовой фильм о жизни в ГУЛАГе приходился стильный, умный и волнующий фильм, какие редко показывают в многозальных кинотеатрах. Даже танец был красив по-своему, и я испытывал благодарность. Моя жена образовала меня; распространенное явление, как мне кажется, но мужья, которых я знаю, редко и с большой неохотой в этом признаются. Как ученый, я иногда скептически относился к громким заявлениям об искусстве – мол, оно расширяет горизонты, воспитывает умы, развивает воображение, – но если культура улучшает человека, то да, я улучшился. И еще одно: да, я знаю, Гитлер тоже любил оперу, но все же я чувствую, что моя жизнь изменилась каким-то образом, не поддающимся определению. И я не решусь использовать слово «душа». Конечно, жизнь стала богаче, но то ли благодаря современному танцу, то ли человеку рядом со мной.
Меня тревожит прошедшее время. Конни была, Конни когда-то, Конни имела обыкновение. В начале наших отношений мы дали клятву: мы никогда не будем слишком усталыми, чтобы выйти в свет, мы всегда будем «стараться», но это было одно из тех торжественных обещаний, которым не суждено сбыться. Возможно, со временем стало меньше вещей, которые ей хотелось мне продемонстрировать, но мы постепенно теряли наш энтузиазм после того, как поженились, после того, как уехали из Лондона, после того, как стали родителями. Неизбежно, наверное; нельзя же ходить на свидания двадцать четыре года подряд, это непрактично. Да и кому захочется сейчас пойти на рок-концерт? Где мы будем есть, где мы будем сидеть, что мы будем делать с нашими руками? Всегда можно заняться чем-нибудь другим. Поехать в Париж, поехать в Амстердам.
Но я по-прежнему слушаю Моцарта – правда, не на галерке рядом с Конни, а один в своей машине. Избранные произведения, редчайшие хиты. В машине у меня прекрасная стереосистема, самая дорогая модель, но музыку все равно едва слышно из-за рева кондиционера и движения в часы пик по А34. Чересчур знакомая, музыка превратилась в своего рода аудиовалиум, фоновую композицию, а не то, что я слушаю внимательно и активно. Джин и тоник после трудного дня. А жаль: ноты остались прежними, но раньше я слышал их по-другому. Раньше они звучали лучше.
62. С чистого листа в Бельгии
Ну разве не здорово начать новый день в абсолютно новой стране? Поезд из Парижа домчит нас до Амстердама меньше чем за три часа, проколесив через Брюссель, Антверпен и Роттердам. Конни заметила, что мы проехали мимо картин Брейгелей и Мондриана, всемирно известного алтаря в Генте, живописного городка Брюгге, зато впереди нас ждал Рейксмузеум, и я все еще был очарован европейскими железными дорогами, позволявшими сесть на поезд в Париже и сойти в Цюрихе, Кёльне или Барселоне.
