Дэвид Николс - Мы
Я свернул направо к Музею Родена и увидел в проеме стены скульптурную группу: пятеро мужчин, охваченных горем, стонали и выли в различной степени отчаяния, и мне показалось, что это самое подходящее для меня место, чтобы отдохнуть. Я уселся на край тротуара и услышал, как зазвенел мобильник – Конни, разумеется. Поначалу не хотел отвечать, но потом все-таки ответил: у меня никогда не получалось игнорировать ее звонки.
– Привет.
– Ты где, Дуглас?
– Кажется, перед Музеем Родена.
– Что, скажи на милость, ты там делаешь?
– Осматриваю экспозицию.
– В час ночи.
– Я немножко заблудился, только и всего…
– Я думала, что ты ждешь в отеле.
– Скоро вернусь. Спи.
– Не могу спать, когда тебя нет рядом.
– А когда я рядом, тоже не можешь, как оказалось.
– Да. Да, верно. Прямо… дилемма.
Прошла секунда.
– Я немного… вспылил. Прошу прощения, – сказал я.
– Нет, это я прошу прощения. Я же знаю, как вы с Алби любите взвинчивать друг друга, но мне не следовало к нему присоединяться.
– Давай об этом больше не говорить. Завтра Амстердам.
– Новый старт.
– Совершенно верно. Новый старт.
– Что ж… Поторопись. Будет гроза.
– Я недолго. Постарайся немного…
– Мы любим тебя, знаешь ли. Пусть мы не всегда это показываем, но мы любим тебя.
Я сделал глубокий вдох:
– Ладно. Как я уже сказал, я скоро вернусь…
– Отлично. Поторопись.
– Пока.
– Пока.
– Пока.
Я посидел немного, затем заставил себя подняться и пошел быстрым шагом, решив обогнать неминуемый дождь. Завтра Амстердам. Возможно, в Амстердаме все пойдет по-другому. Возможно, в Амстердаме все сложится хорошо.
Часть третья
Страны Бенилюкса
Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь ребенком, который играет на морском берегу и развлекается тем, что время от времени находит камешек более гладкий, чем другие, или ракушку красивее обычных, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным.
Исаак Ньютон58. «Эксперимент с птицей в воздушном насосе»
О, если бы вы знали, какой радостью, блаженством и восторгом был наполнен каждый последующий день, и все это так не похоже на то, что было раньше. У меня кругом шла голова, на самом деле, ведь я наконец полюбил. Впервые, теперь я точно знаю. Все остальное было неверным диагнозом – увлечением, наваждением, возможно, но ничего общего с тем, что теперь. Вот настоящее блаженство; вот она, перемена.
Перемены начались еще до второго свидания. Какое-то время я жил неверно, моя скучная квартира в Балхеме явилась отражением той жизни. Голые белые стены, корпусная мебель, пыльные бумажные абажуры и стоваттные лампочки. Женщина такого класса, как Конни Мур, этого не потерпит. Все это придется убрать, заменить на… еще не знаю на что, но впереди у меня двадцать четыре часа на решение проблемы. Итак, за день до нашего свидания я ушел из лаборатории раньше, доехал на автобусе до Трафальгарской площади и отправился в сувенирную лавку Национальной галереи, чтобы закупить искусство.
Я приобрел открытки с работами Тициана и Ван Гога, Моне и Рембрандта, плакаты Сёра «Купание в Аньере» и да Винчи «Мадонна с Младенцем». Я купил репродукции «Подсолнухов» Ван Гога и, для контраста, «Эксперимент с птицей в воздушном насосе» Джозефа Райта из Дерби, довольно омерзительную картину эпохи Просвещения, на которой мужчина душит какаду, но в то же время пробуждает наш интерес к искусству и науке. Пробежав по Риджент-стрит до универмагов, я купил рамки и диванные подушки – мои первые диванные подушки, – а также маленькие коврики и половички (я правильно их назвал? Половички?), приличные бокалы для вина, новое белье и носки и, в очередном приступе оптимизма, новое постельное белье: простое и стильное, а не с графическим орнаментом, какое купила для меня мама в середине восьмидесятых. В отделе туалетных принадлежностей я купил бритвы, лосьоны и бальзамы. Я купил отшелушивающий лосьон, не зная, что такое отшелушивание, я купил зубную нить и ополаскиватель для зубов, разные виды мыла и гелей, пахнущих корицей, сандалом, кедром и сосной, настоящий дендрарий ароматов. Потратил целое состояние и повез покупки домой в такси – городском такси! – потому что в автобусе не нашлось места для обновленного меня.
Вернувшись в Балхем, я потратил целый вечер, распределяя обновленного меня по квартире, стараясь создать впечатление, что именно так я всегда и жил. Я расставил книги, разбросал половички. Я наполнил новую фруктовую вазу свежими фруктами, выбросил унылую пальму, засохшие суккуленты и заменил их цветами – свежесрезанными цветами! Тюльпанами, кажется, – и соорудил вазу из пол-литровой конической колбы, которую уволок из лаборатории… дешево и в то же время забавно! Теперь, если – вот именно, если – она когда-нибудь переступит через порог моей квартиры, то по ошибке примет меня за кого-то другого: холостяка с хорошим вкусом и простыми потребностями, самодостаточного и уверенного, светского человека, у которого в доме пахнет деревьями и можно найти репродукцию Ван Гога и диванные подушки. В кинокомедиях иногда есть эпизод, в котором главный герой лихорадочно пытается выдать себя за другого человека, и в наступившем вечере было что-то от этого. Если парик слегка скособочился, а ус отклеился, если на фруктовой вазе остался ценник, если новый облик сидел плохо и держался на месте только с помощью липучек, что ж, я бы исправил, что смог.
59. «Подсолнухи»
И точно, инспекция началась наутро после успешного второго свидания. Готовя чай, я наблюдал через дверь, как Конни натянула старую футболку – о боже, какое зрелище! – взяла яблоко из вазы, внимательно его осмотрела и пошлепала по квартире, зажав яблоко зубами, она вытягивала конверты с пластинками, читала корешки книг, кассет и видео, рассматривала открытки, прилепленные с нарочитой небрежностью на пробковую доску для заметок, эстампы в рамках на стене.
– У тебя тут картина, на которой мужчина с задохнувшимся какаду.
– Джозеф Райт из Дерби! – прокричал я, словно это была викторина. – «Эксперимент с птицей в воздушном насосе».
– И ты действительно любишь Ван Гога! – прокричала она.
Неужели? А что, не следовало? Или это хорошо? Быть может, я перегнул палку с Ван Гогом? Мне казалось, Ван Гог нравится всем, но, может быть, как раз это и плохо? Я приклеил ус обратно.
– Я его обожаю! – в ответ прокричал я. – А ты?
– Я тоже. Однако не эту картину. – (В таком случае, Конни, я уберу ее.) – А еще у тебя полно Билли Джоэла.
– Ранние альбомы великолепны! – завопил я, но к тому времени, когда я принес в спальню чай – листовой «Эрл Грей» в простом белом фарфоре, молоко в новом кувшинчике, – она успела исчезнуть. Возможно, «Подсолнухи» заставили ее выпрыгнуть в окошко. Я услышал шум включенного душа и минут пятнадцать тупо простоял посреди комнаты с остывающим чаем на подносе, раздумывая, можно ли мне войти туда, заслужил ли я это право. Дело закончилось тем, что она открыла дверь ванной, закручивая вокруг себя новое полотенце, с мокрыми волосами, чисто вымытым лицом без всякой косметики. Возможно, она воспользовалась отшелушивающим лосьоном. В любом случае она была прекрасна. – Я приготовил тебе чай, – сказал я и протянул поднос.
– Я еще ни разу не видела, чтобы у мужчины было столько туалетных принадлежностей.
– Бывает.
– А знаешь, что самое странное? Все они абсолютно новые.
Я не знал, что ответить, но, к счастью, это было не важно, потому что мы как раз целовались, и ее дыхание пахло мятой и яблоком.
– Может быть, поставишь поднос?
– Хорошая мысль, – сказал я, и мы упали на диван. – Здесь не все так ужасно, правда?
– Нет, мне нравится. Мне нравится порядок. И так чисто! В моей квартире шагу не ступишь, не угодив в старый шашлык или чье-то лицо. Но здесь так… аккуратно.
– Так что, я прошел инспекцию?
– Пока да, – ответила она. – Но всегда найдется что улучшить.
Именно этим она и занялась.
60. «Пигмалион»
Я склонен думать, что после определенного возраста наши вкусы, инстинкты и предпочтения затвердевают, как бетон. Но я был молод, по крайней мере моложе, чем сейчас, и более податлив, поэтому Конни лепила из меня, как из пластилина.
В течение последующих недель, а затем и месяцев она начала тщательный процесс культурного обучения в художественных галереях, театрах и кинотеатрах Лондона. В свое время она не получила университетского образования и временами, наверное, комплексовала по этому поводу, хотя бог его знает, чего она недополучила, по ее мнению. Во всем, что касалось культуры, она меня опережала на двадцать семь лет. Живопись, кинематограф, литература, музыка; казалось, она все видела, все читала, все слушала, причем со страстью и чистым, незахламленным восприятием самоучки.
