Ференц Шанта - Пятая печать
Он проходил уже мимо кабачка коллеги Белы. Жалюзи были опущены. На тротуаре виднелись крошки — здесь стряхивали скатерть. Трактирщик все еще спал сном праведника, обычно лишь около шести утра он посылал жену подмести перед домом.
«Это я говорю вам и всем остальным. — Он взглянул в сторону кабачка. — Это я и вам говорю, коллега Бела, — нечего раздумывать над вопросом, который задал ваш друг Дюрица! Да и вы, мастер Дюрица, отлично ведь знаете, что нам все ясно! Что касается меня… господи… слишком долго я жил в бедности и слишком зависел от других, чтобы хоть на секунду задуматься над тем, какой сделать выбор. Свободным и ни в чем не ограниченным человеком — вот кем я хочу стать, мастер Дюрица! И я никому не советую спешить с вынесением мне приговора… Только без спешки, букашечки! Не торопитесь, ведь я всех вас видел такими, как только что рассказал! Ведь и вам страстно хочется все того же. Все вы хотите стать Томоцеускакатити, и тем сильнее протестуете, тем яростнее это отрицаете, чем больше понимаете, что вам такими не стать!»
Вот показалась улица, а вскоре и его дом. Он так быстро повернул за угол — в конце концов, недаром же его прозвали Швунг, — что должен был в миг очнуться от своих мыслей и вдруг осознать, что уже через несколько секунд переступит порог своей квартиры. Он резко остановился, вспомнив, что портфель его пуст, нет в нем ни грудинки, ни корейки, ничего…
— Фу! — произнес он, вздрогнув. Плечи у него поникли, Померк в глазах огонь беззвучной полемики, он вернулся к действительности. «Дорогая… комендантский час… не мог выйти… Так неожиданно, что я даже не сообразил…»
— Фу! — повторил он еще раз и зашагал к дому — Впрочем, я уже вчера вечером знал, что не смогу получить за Маколи ни грудинки, ни корейки — по той простой причине, что Маколи у меня уже нет; и, чтобы получить за него грудинку, его еще нужно сперва достать, а теперь за него запросят не меньше, чем «Венгерские алтари» или малое издание «Клопов»! И поэтому… на эту неделю все кончено. Неделю? Не станем обманываться, дружок… Целых десять дней в доме не будет мяса, потому что последнюю порцию я отнес этой бестии! И никакие мудрствования не в счет, и вообще неважно, кто какой анекдот рассказал и что квакнул Розике, ведь у них только это и есть, большего им ждать не приходится, — а вот ты последний мерзавец!
Сгорбившись и втянув голову в плечи, он повернул к воротам.
«Да, мастер Дюрица… Для ремесла Какатити достойное, чем я, по сыскать мерзавца…»
Когда он тащился вверх по лестнице, его глазам предстало Зрелище массивного трона. Трон был из золота, такой, как в приложении к изданиям «Пропилеев»; с него свисали куски грудинки, а корейкою он был увешай сверху донизу… И люди с наголо обритой головой подползали на коленях к трону, протягивая сало и муку, грудинку и корейку, жир и мясо, и огромные амфоры с вином, и масло на серебряных подносах. А следом мускулистые рабы, взяв за руки, вели прелестных девушек и пышнотелых женщин. Чуть дальше, одетые в шелка, танцевали баядерки, звучала музыка, звенели струны арфы, и ворковала флейта… Вверху, под самым потолком, блиставшим синевой и золотом, меж салом и салями висели туши и окорока; на пол, украшенный мозаичной вязью, под ноги женщин, слуг и прочих смертных сплошным потоком струилось золото, разбрызгивая повсюду звонкие монеты…
Он зажмурился и, ухватившись за перила, подумал, что хорошо бы умереть теперь, в это мгновение. И пусть теперь, в этот миг, ни секунды не медля, поскорее явится, придет, примчится Чириби-Чуруба…
Он открыл глаза и, склонив голову набок словно прислушиваясь к далеким звукам, громко спросил:
— Ты это серьезно?
Снова прислушался ненадолго… потом сник и тоскливо покачал головой:
— Воистину… бог да простит мне мои грехи!..
6
«Тысяча семьсот шестьдесят пять… тысяча семьсот шестьдесят шесть… тысяча семьсот шестьдесят семь… М-да!» Дюрица остановился и достал ключ от ворот:
— М-да!.. Порядочная в среднем цифра получается! Тысяча семьсот шестьдесят семь…
Тысяча семьсот восемьдесят один, точнее, тысяча семьсот восемьдесят девять шагов отделяли его жилье от кабачка.
— Приличная цифра, — проговорил он еще раз, вставляя ключ в замочную скважину.
Он жил в старом одноэтажном доме, вклинившемся меж строений в два этажа. На улицу выходили сводчатые ворота и окна, по два с каждой стороны. Это было здание, построенное еще в прошлом веке, изрядно обветшавшее, с низкими потолками и маленьким, упиравшимся в брандмауэр двориком, который был вымощен булыжником. Впрочем, пожарные стены окружали дворик и с боков, поэтому дневной солнечный свет сюда почти не проникал и меж камней пробивались лишь бледная трава да мох. В домике было всего две комнаты и кухня. Два помещения справа, одно слева, которое служило Дюрице и жилой комнатой, и мастерской.
Дюрица вошел, запер за собой ворота и, пройдя под сводом, оказался во дворе.
Пошарив в углу, нащупал ведро, прошел к находившейся посреди двора колонке и набрал воды. Потом осторожно, чтобы не забрызгать одежду, понес ведро направо к кухне. Тихо постучал в дверное стекло. За синей защитной бумагой погас свет, послышался скрежет ключа, и дверь отворилась. Часовщик вошел, подождал, пока свет зажгут снова, и только тогда отнес ведро к стоявшей возле плиты табуретке, поставил и обернулся:
— Добрый вечер!
Стоявшая возле дверей девочка отняла руку от выключателя. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать. Из-под платочка, завязанного на затылке, выбивались светлые локоны. На плечи был наброшен легкий шарфик.
— Добрый вечер!
Она сняла с Дюрицы пальто, кашне и повесила у дверей на вешалку. Обернулась и с улыбкой на него посмотрела.
Дюрица потирал над плитой руки.
— Ты сейчас затопила?
— Да, — ответила девочка и, поправив на голове платок, подшила ближе. Спросила:
— Какие новости?
— Никаких… ничего особенного…
Он подошел к девочке, взял за подбородок. Заглянул в глаза:
— Как ты себя чувствуешь?
Девочка зарделась:
— Спасибо, хорошо…
— Все в порядке?
— Да…
Он погладил девочке волосы под платочком и улыбнулся:
— Все будет в порядке и дальше…
— Голова только кружится… — едва слышно произнесла девочка и опустила голову.
— Это все от того же, — ответил Дюрица. — Так скоро не проходит…
Он вынул из кармана маленькую коробочку:
— Вот. Будешь утром и вечером принимать по одной пилюле. Убери, чтобы им на глаза не попалось… Это… полагается только таким взрослым дамам, как ты!
Девочка подняла глаза, и Дюрица с улыбкой поклонился. Передал коробочку и взял девочку за руку. Отвел к кухонному столу и, сев, поставил рядом с собой. Некоторое время молча смотрел на нее, затем, взяв обе ее руки в свои ладони, сказал:
— Теперь тебе следовало бы побольше отдыхать…
И, помедлив, продолжал:
— Но мы не можем себе этого позволить! Как бы ты в этом ни нуждалась и как бы я этого ни хотел. Единственное, что в наших силах, — постараться как можно меньше загружать тебя работой. Завтра на тебе останется только штопка. Еду я приготовлю сегодня вечером, как и прежде. Утром перенесу тебе из мастерской кресло, сиди в кресле и укрывайся, чтоб не простудиться, а вставай только в случае крайней необходимости… Договорились? Девочка кивнула головой:
— Да…
— Все остальное пусть делает Бикфиц! Впрочем, это и разумно — давать ему побольше работать. Такому легкомысленному ребенку не повредит, если он будет чувствовать больше ответственности. Иногда нужно и козе капусту доверять, особенно если коза такое смышленое существо, как наш Бикфиц. Трудно с ним было сегодня?..
— Снова театр устроил…
— Театр, театр!.. Пора ему об этом забыть, надо что-то придумать. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове?
— Я с ним еле справляюсь, — подняла глаза девочка. — Да и остальные, конечно, тоже куролесить начинают… Выпрашивают у меня материи на занавес, и чтоб Бикфиц надел себе на голову шляпу, переоделся во взрослого и всякое такое.
— Завтра же возьмусь за этого мальчишку! Утром, сразу как встанет, приведешь его сюда на кухню, вот увидишь — какое-то время с ним хлопот не будет. Надо поговорить с ним по-взрослому, он ведь не дитё неразумное, да и самолюбия в нем хоть отбавляй… Что-нибудь придумаем. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей! Если увидишь, что делает не так, как ты привыкла, не обращай внимания — пусть. Доверяй ему всякую работу и одергивай, только если уж совершит явную глупость. Пусть находит радость в том, чтобы уметь принять решение, распорядиться, а другие чтоб слушались…
— Не знаю уж, как они будут его слушаться? Они только и ждут, чтоб он что-нибудь смешное выкинул, а он и рад, вот и начинают дурачиться…
