Александр Васинский - Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Колю схватил сзади за плечо какой-то тип и уронил за столик рядом с собой. Он был из породы тех, кого Коля боялся и недолюбливал. По первым словам, повадкам и некоторым деталям туалета (этот тип жеманно жевал обслюнявленные губы, трогал длинными пальцами, легонько барабаня ими, подбитый глаз, его шарф был закручен вокруг шеи и одним концом лихо заброшен за спину) в нем угадывался падший сын артистической богемы. Тем временем к Коле подошел такой же подозрительный официант, спросил, что он будет пить. Коля сказал, что 100 граммов ликера «Малибу».
— «Малибу» нет. Есть «Легкое дыхание».
Коля вздрогнул.
— Давайте «Легкое дыхание». Принесите бутылку.
Официант вскинул брови, записал.
— И конфет каких-нибудь, — добавил Коля.
Тип с подбитым глазом продолжал нудно и долго рассказывать Коле о своей причастности к областной филармонии, он был флейтистом, и все шло у него хорошо, пока не пришел «дирижер-жидяра вот с таким шнобелем» (он, сложив пальцы в щепоть, вытянул руку от собственного носа до Колиной груди) и… он вдруг перестал рассказывать, махнул рукой — его одолела икота. Тут официант принес бутылку и конфеты. Коля налил себе полную рюмку. Отпил. Встретился глазами с ненавистным Хуссейном на этикетке. Допил, противу своих правил, рюмку до дна и налил еще с верхом. Боль просилась облегчиться в словах, в жалобе. Коля, пьянея, посмотрел на флейтиста, но тот все икал и был недостаточно опрятен для печального Колиного рассказа. Отставной флейтист перестал икать. Когда он поднял на Колю глаза, то, казалось, не узнал его, смотрел как на невидаль.
— Посмотри на меня, прохожий! — воззвал алкаш к Коле тем их особым голосом, в котором уживаются нагло-умоляюще-плаксиво-агрессивные интонации — перед тобой злосчастный выкидыш артистической среды, павший жертвой интриг, оставшийся без средств к…
Он вдруг опять умолк и тихо произнес:
— Прошу… для успокоения… допить.
Он изобразил позыв к застенчивому рыданию. На одутловатом лице при пуговичном носе щеки его матово круглились, как ягодицы. Подбитый глаз плавал в какой-то сукровице и не мигал. Флейтист манерно поправил свой шарф, оттопырив мизинец.
Бурлеск! Мармеладов! Это действительно был своего рода аристократ опущенности. Коля хотел позвать официанта, его нигде не было, потом, спохватившись, вспомнил о своей бутылке и стал искать бокал, чтобы налить несчастному вина, флейтист вдруг как бы протрезвел, на лице появилось выражение холодной надменности:
— Вы не поняли, любезнейший, — сказал он. — Мне надо именно ДО-ПИТЬ. ДО-ПИТЬ. Чтобы — понимаете? — ощутить всю мерзость своего падения.
Он зарыдал. Коля весь сжался. Флейтист вдруг перестал рыдать — резко, как по команде.
— Откуда у тебя, блин, такой галстук? Он не твой, я сразу понял… — Флейтист потянулся рукой к Колиной груди. — С кого ты его снял, говори… Ты в крематории работаешь?… Ты трупы обираешь, падла!.. Беззащитных!..
Флейтист схватил бутылку и замахнулся на Колю. Коля зажмурил глаза. Он не боялся. Он просто ждал, когда его Хуссейн в галстуке-бабочке с этикетки размозжит ему голову. Прошло несколько секунд.
— Испугался, да? — услышал Коля над собой пьяный смешок флейтиста. — Не бери в голову. Прикол.
Алкаш опять сник после своей шутки, долго скучно смотрел на Колю и вдруг опять оживился.
— Курчавость рыжеватая имеется… рыжеватость; — проговорил он, растягивая слова.
Потом резко вскочил, и, как на допросе, ошеломляя, вперив в Колю свой страшный глаз в набычившейся голове, гортанно прохрипел:
— Еврей?! Юден? Ну! Правду!!
Коле стало еще более тоскливо с этим человеком. Он молчал.
— Что-то мне подсказывает, что ты еврей из Бердичева. Ты ведь родился в Бердичеве? — наседал флейтист.
— Не родился я в Бердичеве.
— А где ты родился?
— Я родился в Реутове.
— Ну, значит, ты еврей из Реутова.
Коля видел, что из флейтиста уже вышел дух злобы и агрессии, он потерял интерес к Коле, к бутылке, к пиву, к окружающим, к себе, к мирозданию. И мироздание тоже потеряло к нему интерес, обесточив его душу и сделав его лицо опять похожим на жеваный носовой платок, забытый на зиму на веранде в куртке в нетопленой даче. В свое время этот комок брезгливо извлекут, раздерут слипшееся нутро за краешки оторочки и бросят в таз отмокать на день-полто-ра, пока вода в тазу не сделается цвета старческих неожиданностей.
Коля плелся в обратную сторону, к ресторану. Выпил он все-таки больше своей нормы, фонари на улице двоились, тротуар уходил из-под ног… Этому флейтисту, наверное, хотелось отобрать у меня галстук, думал Коля, знаю я их черный юмор… Коля решил, что галстук никому ни за что не отдаст. Если его сегодня ограбят, пусть все берут, костюм, деньги, но за галстук он будет бороться до конца… Потому что… потому что… нет, не в расцветке дело, а в том, как она ему прямо на шее его завязывала, лицо близко-близко, духами и собой пахла, вежливая, уважительная, с таким певучим голосом…
Он подкрался к окнам ресторана со стороны двора, где у них валялись ящики и коробки. Подтащил ящик, подтянулся. Створки окон на первом этаже были распахнуты, но сверху свисали плотные гардины. Из зала доносилась музыка, обычный шум застолья… Коля рукой отодвинул край гардины и увидел совсем рядом пару — мужчину и женщину. Они ломали руками панцири вареных раков и лангуст, извлекая мякоть. Руки их были перепачканы.
— Слушай, — сказала женщина, глядя на партнера. Она держала опустевшую красную скорлупку раковой спинки и вертела ею туда-сюда. — Слушай, а где у раков эрогенные зоны?
Она сама засмеялась своей шутке. Коля не понял смысла, но догадался, что в шутке было что-то «про это». Вдруг женщина повернула голову к окну и толкнула мужчину в плечо: мол, смотри, кто-то подглядывает!..
Коля спрыгнул на землю, подлез на окно с торца, приподнял низ занавески и сразу увидел служебный столик Нины. Она была в фирменном костюме, при макияже, в этой своей новой, высокой прическе. Она сидела за столиком нога на ногу и с довольным видом оглядывала зал, легонько качала ногой в такт музыке. Было видно, что ей хорошо здесь, ей нравится здесь… Коля сполз с ящика, обошел стоявшую у торца машину, в запотевшем окне в углу здания увидел бабу Нюру, там у них была посудомойка, баба Нюра огромной резиновой перчаткой сгребала с тарелок объедки в большой бак.
Кто-то вышел из двери подсобки и остановился возле машины. Коля с изумлением узнал в этом человеке швейцара Степана.
— Ты, что ль, Коль? — спросил тот. — Вот сигареты в бардачке забыл…
С минуту они стояли молча. Потом Коля вдруг заплакал. Степан положил свою тяжелую руку на Колино плечо. Сказал, что Коле здесь ничего не светит.
— Зря, наверно, тебе говорю. — Степан оглядел его пьяное заплаканное лицо. — Но, в общем, Коль, ничего у тебя с ней не получится. Она тут всем говорит, что у нее муж полковник…
— Полковник?
— Ага. Служит, мол, где-то далеко, в Чечне…
— В Чечне? А как же…
Коля что-то хотел сказать Степану, но тут во двор вышла покурить официантка, и Степан исчез. Колю качало. Он опустился на ящик, дождался, когда официантка загасит свой окурок о стену. Вот она наконец скрылась в подсобке, озарив на секунду проем двери белым огнем платиноволосой блондинки.
Из распахнутых окон гремел оркестр, началась программа «Аква-шоу». Коля полез на ящик, приник к узкой щелочке между гардинами, неверным взглядом обводя зал от стены с аквариумом… дальше, к столикам… к стеклярусной занавеске… к пятачку перед оркестром…
Коля встряхнул головой, резко, пьяно набрал в грудь воздуха. Он не верил своим глазам: на пятачке, за столами, между столиков, везде ходили, сидели, танцевали одни только полковники. Весь зал был ими набит битком. Это были полковники всех родов войск и все в парадной форме.
Коля лихорадочно ждал, когда ему перестанут заслонять то место зала справа от оркестра, где у стены стоял служебный столик Нины… Наконец, он увидел ее. Оркестр исполнял «Позови меня с собой». Полковники один за другим подходили и приглашали ее танцевать, но Нина всем отказывала с неуместно серьезным и удрученным видом.
Глава VIII
— Я взял в твоем будуаре одну книжечку. Это позы Пьетро Аретино[3]. Я хочу некоторые из них испробовать.
— Мысль достойна тебя; но там есть позы неисполнимые, и даже нелепые.
— Верно; но четыре весьма заманчивы.
Д. Казанова. История моей жизни1
Вернемся же, господа, в гостиную нашей Афродиты. Помните, мы оставили там наших любовников в тот момент, когда хозяйка позвала Уда к столу.
Стол был уставлен салатами, закусками, на отдельных тарелках лежали шарлотки из лангустинов и морской язык «Амбер», тушенный в вермуте. Амбером язык назывался в память покойного повара парижского ресторана «Максим».
