Кетиль Бьёрнстад - Пианисты
— Лежи и не двигайся! — кричу я ей, видя, что она уже очнулась. К нам бегут пять человек, но без пистолетов. Самый высокий из них, в кожаных штанах и странно женственный, сердито смотрит на меня и орет:
— Какого черта вы здесь делаете?
Я обалдело гляжу на перепуганных людей. Они в высоких сапогах. И походят на американских шерифов, все, кроме того, который обратился ко мне.
— Мы заблудились, — заикаясь, отвечаю я. — Хотели найти короткую дорогу к шоссе. Но слишком углубились в лес.
Двое мужчин помогают Ане встать. Я не испытывал такой беспомощности с того дня, когда Катрине во все горло крикнула «браво!».
— Ты выпил слишком много вина, — говорит Аня.
Я с мольбой гляжу на нее. Зачем она унижает меня у них на глазах? Но она не выглядит сердитой, только немного раздражена.
— Прости, — говорю я.
Она коротко кивает.
— Все в порядке. Но я не люблю падать в обморок.
— Я провожу тебя домой.
Человек в кожаных штанах скептически смотрит на меня.
— Я считаю, что с этой минуты ответственность за нее лежит на нас, — говорит он.
Но тут Аня спасает меня. Она повелительно смотрит на стрелков.
— В этом нет необходимости. Мы справимся сами, — говорит она. — Теперь мы хотя бы понимаем, где находимся. Аксель проводит меня домой, как мы договорились.
Я готов обнять ее.
Мы идем рядом на станцию Лиюрдет.
— Прости меня, — прошу я.
— Хватит об этом, — дружески отвечает она и быстро пожимает мне руку. Я не смею верить, что это правда.
Дальше мы идем молча.
— Ты даже представить себе не можешь, как я ненавижу падать в обморок, — неожиданно говорит она.
— Это никому не нравится. — Я благодарен ей за то, что она вообще со мной разговаривает.
— Да, но я это особенно ненавижу.
— Потому что обморок напоминает тебе смерть?
Она кивает:
— Да, всегда. А тебе?
Теперь моя очередь взять ее руку. Но я не решаюсь. Боюсь, что она этого не одобрит.
Когда мы наконец сидим в трамвае, я осмеливаюсь спросить:
— Как думаешь, что скажут твои родители, узнав о том, что случилось?
Она видит отчаяние, написанное у меня на лице. Может, она собиралась ответить иначе, но теперь она говорит:
— Им не обязательно знать об этом.
Я не могу сказать «спасибо». Это было бы слишком глупо. Думаю, она все-таки расскажет им о нашей прогулке. Во всяком случае, отцу.
Мы выходим в Рёа.
— Можно, я провожу тебя до дома?
— Пожалуйста, если хочешь. Но, наверное, будет лучше, если мы попрощаемся у последнего поворота. Мама и папа уже вернулись домой.
Я подчиняюсь. Уже вечер. Сине-розовый июньский вечер. Тяжело и одуряюще пахнет сирень. Мы идем мимо нашего дома. Света в окнах не видно. Катрине наверняка еще не вернулась, думаю я, а отец сидит в гостиной, читает или слушает музыку и забыл зажечь свет. Мне становится грустно, грустнее, чем после смерти мамы, но я не понимаю, почему.
Когда мы проходим мимо куста сирени, ветки которого свисают из нашего сада над оградой, я срываю одну ветку и протягиваю Ане.
— Возьми.
— С удовольствием. Большое спасибо.
Дальше мы опять идем молча.
Недалеко от Эльвефарет меня охватывает паника. Когда я теперь снова увижу ее?
— Ты помнишь, что обещала познакомить меня с Жаклин Дюпре?
Она кивает.
Я робок, как маленький мальчик:
— Правда? Когда, днем?
— Да, как-нибудь днем. А теперь дальше ни шагу.
Я останавливаюсь. Она уходит от меня, не попрощавшись и не сказав больше ни слова. Однако перед последним поворотом, перед тем как исчезнуть, она поворачивается и машет мне рукой.
Мир КатринеЯ возвращаюсь на Мелумвейен. Совершенно пришибленный. Мне страшно, и в то же время я полон надежд. Вот уж не думал, что обычная прогулка на Брюнколлен окажется так богата событиями. Поднимаясь по склону к Мелуму, старой арендаторской усадьбе, я думаю о том, что случилось и что я сказал Ане.
Сказал, что люблю ее.
Теперь мне стыдно. Было ли это необходимо? Я выпил много вина. Может, я был пьяный, как заметила Аня? Но я мог бы повторить это еще раз.
А все, что случилось после этого?
Я останавливаюсь на склоне. Думаю. Взвешиваю. Меня окружает сказочный мир. Лиловая и белая сирень. И цветущие фруктовые деревья. Уже почти одиннадцать вечера, но в воздухе полно насекомых. Молодая влюбленная пара идет мне навстречу. Наверное, они были в «Рёа-гриль» и выпили свое первое пиво. Парень выглядит крепким, красивым, надежным. Девушка немного встрепана, но вид у нее счастливый. В руке у нее ветка сирени, такая же, как была у Ани. Она улыбается мне и всему миру. Она готова на все. У меня колет сердце. Сегодня для парня все возможно.
Я подхожу к нашему дому. Дом! Он кажется мне чужим. В этом заколдованном июньском свете ничто не напоминает о том, что когда-то здесь жила мама. Это дворец отца. Желтая скромная вилла в западной, фешенебельной части Осло. Отец всегда мечтал о чем-нибудь большем. Например, о каменном доме в Фагерборге, с фресками, деревянными панелями и свинцовыми переплетами в окнах. Но на это у него не было средств, он так и не научился зарабатывать деньги.
Наш дом похож на домики из комиксов. Несолидный и легкий. С картонными стенами. Этакая ложная безопасность.
В доме темно.
Но в окне я вижу Катрине. Замечаю ее бледное лицо прежде, чем она отскакивает вглубь комнаты. Неужели она ждет меня? Видела ли она, как мы шли с Аней? Аня Скууг интересует и ее.
Я отпираю дверь.
Катрине стоит в гостиной. Я вижу ее темный силуэт на фоне горящего за окном фонаря, вижу белые цветы яблонь. Кусты сирени. Мне хочется обнять Катрине, забыть все, поплакать с ней и снова обрести сестру. Но я не двигаюсь с места.
— Ты еще не легла? — спрашиваю я наконец.
Она оборачивается. Мне плохо ее видно.
— В одиннадцать часов? — Она улыбается смелой улыбкой, которую я так люблю.
Я забываю, что сегодня я уже достаточно выпил. На журнальном столике стоит бутылка вина.
— Нальешь и мне рюмочку?
Она кивает, вполне дружески. Это большая редкость. Мне приятно. Ночная пирушка с сестрой. В это трудно поверить. Она наливает вино.
— Отец еще в конторе, — говорит она.
— Он слишком много работает.
— Да, наверное. Но ведь он любит свою работу. А что ему еще делать?
— Проводить время с нами.
— Мы с тобой почти не бываем дома одновременно.
Мы оба смеемся. Катрине, похоже, тоже уже достаточно выпила. Она садится на диван. Кладет ноги на подлокотник. Закуривает. Глубоко затягивается, затянуться глубже уже невозможно. С наслаждением выдыхает. Жажда жизни. Жажда всего. Какая она красивая, думаю я. Светлые густые волосы. Широкие плечи. Длинные сильные руки и ноги. Гандболистка. Ей уже девятнадцать. Она мне всегда нравилась, несмотря на наши ссоры и существующее между нами расстояние. Но я еще не видел ее ни с одним парнем. Видел только Желтую Виллу. Она протягивает мне сигареты.
— Хочешь?
— Нет, спасибо, я еще не начал курить.
— Подумать только, мы с тобой вместе пьем в гостиной вино!
— Давно пора.
— Пожалуй. Где ты был? Куда вы ходили?
Я делаю глоток вина. Оно лучше того, что я в одиночестве выпил на Брюнколлен. Легче. И в то же время мягче.
— На Брюнколлен, — говорю я. — А ты откуда знаешь, что я был где-то с Аней?
— Видела, как вы возвращались. — Она смеется и зажигает свечу — знак того, что вечер может быть долгим. — Я видела, как ты преподнес ей ветку сирени. Это было мило.
— Но в окнах не было света?
— В моей комнате всегда есть жизнь. Тебе пора бы это знать.
— Пора знать?
Она откидывается на спинку дивана и смотрит на меня, изучает, как будто решает, насколько она может быть со мной откровенной.
И сидит так, откинувшись на спинку. Светится сигарета.
— Ты знаешь, что я потеряла работу в Национальной галерее?
— Я ничего не знаю.
— Правда?
— Откуда я мог это узнать?
— Это верно.
И тем не менее она удивлена:
— Ты действительно ничего не знал? Не заметил?
Я отрицательно мотаю головой.
— Как я мог это заметить?
— Аксель, Аксель, ты никогда особенно не интересовался делами старшей сестры. Хотя я думала, что ты следишь за всем, что я делаю. Ведь ты следил за мной даже в трамвае.
Кровь во мне останавливается. Я не знаю, что сказать.
— Расслабься, парень. Пей лучше вино. — Катрине смеется, качает головой и снова наполняет мою рюмку. — Вот уж не думала, что ты такой недогадливый.
При этих словах с моими глазами как будто что-то происходит, и я вижу ее в новом свете. А может, мне только так кажется. В ее лице появляется что-то опустошенное и жесткое, как у хронических пьяниц. Неважно, что она пьет только красное вино. Еще одна бутылка, уже открытая, стоит наготове на журнальном столике.
