Кетиль Бьёрнстад - Пианисты
— Ты имеешь в виду из магазина Норвежского музыкального издательства? Мы все считаем его незаменимым.
— Да, — продолжает Аня, явно воодушевленная моим интересом. — Просто невероятно, как один человек может так много дать всей среде музыкантов и меломанов в Осло. Магазин пластинок в маленьком городе в маленькой стране. Но папа бывал и в Нью-Йорке, и в Лондоне — и не встречал никого более осведомленного, чем Хилльвег. Если бы не он, я бы ничего не знала о Марте Аргерих…
— А теперь ты играешь почти на том же уровне, — бесстыдно льщу я Ане и тут же проклинаю себя, потому что должен был сказать, что она играет лучше. Но Аня как будто этого не замечает.
— Словом, Хилльвег рекомендует папе пластинки. Я первая слушала все новые пластинки, первая познакомилась с Жаклин Дюпре. Ты слышал когда-нибудь, как она играет?
Аня первый раз прерывает сама себя. Я замечаю это потому, что она неожиданно обнаруживает свои чувства, которые все время держала под контролем. Лицо у нее пылает так же, как оно пылало, когда я стоял у двери на сцену университетской Аулы, а ее несло на волне криков «браво!».
— Нет, — говорю я.
— Тогда я тебя с ней познакомлю! Пусть поработают папины трубочные усилители!
— А кто она?
— Жена Баренбойма. Ты не знал?
— А-а, — тяну я. — Виолончелистка? Я вижу перед собой энергичную молодую девушку, которая на сцене отдает себя всю без остатка.
— Да, — серьезно говорит Аня.
— У женщин свои отношения с виолончелью. Так же как и с лошадьми.
— Мы сейчас говорим о другом, — быстро замечает Аня.
Мы замолкаем. Кажется, я ляпнул что-то не то.
— Мы говорим о концертах, которые папа каждый четверг устраивал у нас дома, — произносит она наконец, словно ей тоже не нравится возникшее между нами молчание. — Я отношусь к звуку не так безразлично, как мама. Звук очень важен. По моему желанию папин музыкальный центр переносил нас в концертные залы Вены, Амстердама Лондона и Берлина. Нет, честно говоря, мне не была нужна Аула с мунковским восходом солнца.
Я иду и слушаю Аню, она уверенно чувствует себя в своей действительности. В ней нет сомнений. Я не вижу ни одной тени. Только прислушиваюсь к оттенкам. Ей шестнадцать, думаю я. Мне бы чувствовать себя таким же уверенным, таким же твердым, независимо ни от чего! Похоже, ее уже никогда ничто не сможет поразить или напугать, во всяком случае, при дневном свете, а не вечером в ольшанике.
Она рассказала мне многое, но не все. Трудно понять, как она могла жить так уединенно, в надежных рамках семьи. А ведь я слушал все те же произведения, что и она, думаю я. Те же симфонии, квартеты, романсы. Но на Мелумвейен у нас не было динамиков ни AR, ни Quad, передающих звучание оркестров, солистов и акустику разных концертных залов. На мамином допотопном приемнике мы ловили только средние волны. Мы с мамой, покачиваясь стоя, слушали Патетическую симфонию Чайковского, а помехи то появлялись, то исчезали, словно мы находились где-то в мировом пространстве. Аня спокойно и чинно, сдвинув колени, слушала музыку, тогда как мы с мамой исполняли воинственный танец, счастливые каждой новой находке и новой цели. Не уверен, что когда-нибудь я расскажу Ане об этом.
Мы подходим к повороту, узкая тропинка сбегает по склону от дома, стоящего выше в лесу. Теперь мы идем медленнее. Словно этого требует наш разговор.
— Расскажи мне о Сельме Люнге, — прошу я.
Аня с удивлением смотрит на меня. Ей явно не хочется рассказывать. Что именно меня интересует?
— Почему вы держали в тайне, что ты с ней занимаешься?
Она медлит, думает, вздыхает.
— Это так важно? — уклончиво спрашивает она.
— Да.
Она снова вздыхает.
— Это папа узнал о ней. Они поговорили. Сначала Сельма не была уверена, что возьмет меня. Ведь она занимается только с лучшими из лучших, такими как Ребекка.
— Ребекка не самая лучшая, — возражаю я.
— Да, но все-таки. — Аня опять медлит. — Потом она послушала, как я играю, и вопрос был решен. У папы был план, он считал, что мне ничто не должно мешать. Все эти ученические вечера и как бы конкурсы только испортили бы все дело. Он решил, что я не должна участвовать в официальных выступлениях до настоящего большого конкурса.
— В этом он оказался прав.
Аня кивает.
— Понимаешь, он хотел избавить меня от гнета ожиданий.
Я молчу.
Не получив ответа, она продолжает:
— Но получалось как-то странно. Я приходила к Сельме, когда была уверена, что не встречу у нее других учеников.
— Ты зовешь ее просто Сельмой?
— Да, а что в этом такого?
— Ребекка зовет ее фру Люнге.
— Да, для одних она — Сельма, для других — фру Люнге. Что в этом странного?
— Наверное, ничего. Просто это говорит о том, что вы с ней близки.
— Да, насколько можно быть близкой с таким человеком.
— Что ты имеешь в виду?
Аня с удивлением поднимает на меня глаза.
— Ты замечал, какая вокруг нее аура? Забыл, что она — живая легенда? Ведь она была лучшей пианисткой нашего времени! Мировой величиной. Впереди у нее был мировой триумф — контракт с Deutsche Grammophone…
— Я все это знаю…
— Но тут она влюбилась в Турфинна, норвежского философа, и поселилась с ним на…
— Сандбюннвейен. Я знаю.
— И родила от него несколько детей.
— Неужели она и в самом деле такая необычная?
Аня медленно кивает.
— Она научила меня всему.
— Всему? Чему всему? Что самое важное? Ведь что-то должно быть самым важным?
— Ты правда не понимаешь? — Аня смотрит на меня с искренним удивлением.
— Правда, — признаюсь я.
— Самое важное — не быть равнодушным. Никогда. Даже когда ты просто занимаешься, ты должен играть так, словно каждая фраза, каждое туше — последние в твоей жизни.
— Это трудно.
Аня смотрит в сторону.
— Жить тоже трудно, — быстро говорит она.
Мы долго идем молча. Я замечаю, что Аня думает о чем-то грустном. Она не хочет делиться этим со мной, и я понимаю, что не должен ни о чем ее спрашивать. Но мне любопытно. Она непоследовательна. Когда она играла в прошлом году на полуфинале, она, во всяком случае, играла не так, словно каждое ее туше могло оказаться последним. Она даже сказала, что не хотела играть лучше. Меня подмывает напомнить ей об этом, но я не решаюсь.
Наконец мы поднимаемся на вершину Брюнколлена. Идем по тропинке к закусочной. Перед домом сидит компания студентов. Я услышал их голоса задолго до того, как увидел. Меня охватывает неуверенность. Я смотрю в небо, но вижу только одинокую ворону, которая перелетает с ели на сосну.
Там семеро парней, им по двадцать с небольшим. Двоих из них я знаю. Они тоже живут в Рёа, но мы не здороваемся. Они намного старше меня.
Мне больше, чем когда-либо, хочется обнять Аню за плечи, но я отказываюсь от этой мысли. Студенты на траве пьют пиво. Я вижу их рюкзаки и спальные мешки. Они явно решили заночевать в лесу. Среди пивных бутылок я замечаю бутылку водки. У них намечается неслабый праздник.
Они разглядывают Аню. Может быть, некоторые даже знают ее. Их одобрительные взгляды скользят по ней с головы до ног. Я вижу, что ей это не нравится.
— Давай отойдем подальше от них, — просит она.
Здесь достаточно места, где можно сесть. Пожилая чета заняла скамейку у кромки леса. Мы направляемся в другую сторону, проходим под двумя тенистыми деревьями и снова выходим на солнце. Один из студентов что-то кричит нам вслед.
— Упаси боже, — бормочет Аня, видно, что ей неприятно. — Я им не какая-нибудь девчонка.
Я не знаю, что на это сказать, поэтому молчу.
— Давай сядем здесь! — Я показываю на скамейку. Но это не так далеко от студентов, как нам хотелось бы. Они шумят у нас за спиной. Я оглядываюсь. Они смотрят на нас. Разговор стихает. Они перешептываются. Я чувствую, как напряглась Аня.
— Тебе неприятно? — спрашиваю я.
— Почему мне должно быть неприятно? — Она быстро улыбается и подставляет лицо солнцу. Удобно устраивается и закрывает глаза, она намерена загорать. И долго сидит так.
— О чем ты думаешь? — спрашиваю я через несколько минут.
Она отвечает, не открывая глаз:
— Думаю, что тут прекрасно. Что солнце греет. Что перед нами вся жизнь.
Мне нравится то, что она сказала. Я оживляюсь. Аня Скууг счастлива. И она со мной.
Я спиной чувствую, что студенты смотрят на нас. Смотрят, потому что Аня очень красива, думаю я. Но дело не только в этом. Они смотрят на нас, потому что мы оба особенные. Не такие, как все, думаю я. Мы оба явились из мира музыки, ненадолго оторвались от своих инструментов. Но именно рояли поведут нас дальше, и чтобы понять друг друга, мы пользуемся языком музыки. Я думаю, что мы сидим тут, на этой скамье, словно представители некоей секты. Студенты кричат нам, не хотим ли мы присоединиться к их компании. Семеро парней надеются, что эта молодая девушка приправит им вечер. Они не знают Ани, думаю я. Мы им не отвечаем. Аня по-прежнему сидит с закрытыми глазами. Я достаю из рюкзака шоколад, красное вино и черничный сок. Откупориваю обе бутылки.
