Артур Соломонов - Театральная история
– Я так хотел сыграть эту роль, – начал он, не поднимая головы, – что, кажется, слишком вошел в нее.
– Иными словами, ты…
Наташа сделала паузу, боясь, что если она выговорит эти слова, они захватят власть над их жизнью. Помедлив, она все же произнесла:
– Иными словами ты… ты полюбил мужчину?
– Я полюбил Ромео.
– Ты дурак?
– Мне плохо.
– Да? А по-моему, тебе очень хорошо! – агрессия снова вступила в свои права.
Александр, устремив глаза в пол, медленно побрел в ванную. Открыл воду. Он хотел пролить переполнявшие его чувства слезами, чтобы успокоиться. Но слезы, которые были готовы пролиться в комнате в присутствии любовницы, сейчас отхлынули куда-то вглубь. Пока Саша в ванной пытался зарыдать, Наташа, словно впервые, оглядывала комнату, где провела столько вечеров, столько ночей.
Александр тем временем понял, что ванная не примет его слез, и вышел к Наташе.
– Я даже не знаю, – она медленно разглядывала его, – как к этому относиться. Как к тебе относиться? Теперь?
– Наташа… – его голос прерывался, но Александр им все же овладел. – Пойми… Даже неразделенная любовь не так мучительна… как любовь не до конца разделенная. Наташа, если бы ты ушла от мужа, я бы никогда не стал делить своей любви к тебе. Но ты не хотела… А я хотел… неотменимой, единственной, одной любви… Хочешь почитать мой дневник?
– Нет! Ни в коем случае! – крикнула она. И неосознанно отступила на шаг от Александра. Увидев это, он почувствовал, как слезы снова подбираются к глазам.
– Наташа… ты пойми, к этому нельзя ревновать… Я искал того, чего у меня никогда не было. Если бы ты осталась только со мной, если бы дала мне хоть раз в жизни почувствовать, что любят только меня. Только!
– Саша! Ты! В поисках настоящей любви! Влюбился в мужчину? Влюбился на сцене?
– Я, кажется, понимаю, сейчас, да, что, да, это глупо…
– Глупо!
– Но я так чувствую. – И слезы, которые отказывались течь в ванной, хлынули из глаз Александра.
Наташа, не отрываясь, смотрела на этот поток. Саша не отворачивался, не вытирал слез рукой. Так они стояли несколько минут в полном молчании. Страдание Саши просило прощения, требовало снисхождения. И обвиняло ее. Это ее нерушимый союз с мужем виноват в странной влюбленности Саши. Это она сделала своего любовника фигурой еще более трагической и еще более комической, чем он был до встречи с ней. Она вторглась в его душу, а теперь полагает, что может с брезгливостью отвернуться?
Парадоксальным образом («алхимия чувств», как сказал бы совершенно уместно упоминаемый в данных обстоятельствах Оскар Уайльд) она ощутила, насколько близким стал ей этот не скрывающий своих слез, идущий путем неудач актер. Она – а как иначе? – обняла его. Он попытался что-то сказать сквозь слезы, но она прикрыла ему рот ладонью.
Что бы там ни было, а близость их – нерушима.
Наташа шла домой, шла к мужу и чувствовала, что на пороге ее жизни толпятся новые события, что они вот-вот ворвутся и унесут ее. Но она сама должна открыть дверь. К влюбленности Александра она испытывала не только отвращение. Она ощутила жгучую ревность. Сама мысль, что Саша любит кого-то, кроме нее, казалась ей нестерпимой. Как положить конец его странной влюбленности? Он сам ей об этом сказал.
Она увидела и бесспорное доказательство того, что Саша – плоть от плоти театра, где ей так хочется оказаться. Театр оказывает на него чудесное, нет, чудовищное влияние, а значит, и Александр имеет влияние на театр. Его любовь к Преображенскому парадоксальным образом обещала Наташе, что ее актерская жизнь может сложиться удачно. Влюбленность Саши вызывала в ней ревность, ускоряла уход от мужа и дарила надежду на будущее, овеянное славой.
И снова, снова и снова возвращалась мысль: «Это мой год».
Наташа дождалась, когда в спальне утихли вздохи мужа, которому она безапелляционно сообщила о разводе. Она оставила недопитой восьмую кружку кофе и прошла в ванную. Открыла воду. Плакала она беззвучно, так что конспирация была излишней. Она стояла в том же месте и даже в той же позе, в какой недавно стоял Саша.
Утро: ванная Саши, не принявшая его слез. Вечер: ванная Наташи, принявшая ее слезы.
Жизнь занимается рифмованием, не учитывая, что «строкам», попадающим в лапы симметрии, может быть больно.
На следующее утро Денис Михайлович не нашел ничего лучшего, как игриво осведомиться:
– Твои слова про развод – это разводка?
Он совсем не был намерен шутить. Он показывал жене, что находится в русле ее любимых словесных игр, а значит, пропитан ею, она остается самым близким его человеком, и он не хочет эту близость терять.
– Нет, не разводка.
Вдруг он заметил, что она избегает называть его по имени, очень давно избегает. Когда это началось? И почему он не заметил этого раньше?
– Ты помнишь, я сделал тебе предложение тоже в момент… как бы сказать… в момент, когда ты жонглировала словами. Ты говорила: «Я люблю соединять разные слова. Сочетать их – сочетать браком».
Наташа разглядывала чашку, купленную ею в Египте – с профилем Нефертити.
– Я тогда совсем ничего не понял… – продолжал Денис Михайлович. – В общем-то, я и сейчас мало что понимаю. Но за слова «сочетать браком» я уцепился… А потом ты почему-то сказала, что любишь наблюдать, как у слов возникают внебрачные дети. Вот этого я уже совсем не понял. Если у слов уже брак, то почему дети внебрачные?
Наташа разглядывала Нефертити.
– Тогда я использовал слово «брак» в своих интересах и предложил тебе. Себя тебе предложил. Ты не отказалась, здорово, спасибо.
Наташа разглядывала Нефертити.
– И вот теперь я так, для рифмы, что ли, решил тоже поиграть – развод – разводка, развод – разводка… Ну, чтобы и в начале, и… и в конце нашей… истории… были такие словесные выкрутасы какие-то, что ли… Закольцовываем брак, – улыбнулся он уже совсем беспомощно.
Наташа наконец-то ответила. Голосом пустым, бесцветным:
– Мне кажется, те слова, которые я тогда сочетала браком, ничего в этом браке не произвели.
– Наташа, не говори о нас метафорами, ладно? Это обижает меня.
– Денис! – его имя прозвучало в ее устах отвратительно. Он даже отпрянул – настолько неприятен был ему этот звук. – Наш развод – это развод. Здесь нет игр. И нет метафор.
Тишина, которая наступила после этих слов, сковала Дениса Михайловича. Он понял, что у него больше нет прав ее нарушать. Потому что больше не он – ее автор. Скорее, наоборот, теперь тишина будет творить его.
Денис Михайлович, так любящий жену, не понимал ее совсем. Если бы ему стало известно, что Наташа провела эту ночь в слезах, он бы сильно изумился. Если бы ему сказали, что эта жесткость и даже жестокость – следствие того, что Наташа боится утратить решимость, он бы изумился еще больше. Оскорбить его показным равнодушием она хотела для того, чтобы не дать ему попытаться ее вернуть.
Наташа вышла из кухни и направилась в свою комнату. Собрав вещи в неправдоподобной величины чемодан, Наташа с гулом протащила его по коридору, и, не прощаясь с мужем, закрыла за собой дверь. Как полагала, навсегда.
Услышав звук захлопнувшейся двери, Денис Михайлович почему-то на цыпочках прошел в прихожую и долго рассматривал пространство, где только что исчезла его жена: обитое черным, с двумя серебристыми замками, изящной медной ручкой.
У него вдруг возникло ощущение, что эта дверь захлопнулась давно, многие месяцы, годы назад, а он почему-то лишь сейчас это заметил.
Саша, утомленный ссорами и чувствами, собой и другими, лежал на диване и старался отогнать мысли о Джульетте, о Наташе, о Сергее.
Как всегда, когда его унижали или обижали, или когда ему было просто плохо, он призывал на помощь свою коллекцию комплиментов. Она есть у каждого актера. Все похвалы, восхищенные взгляды, комплименты зрителей, рядовых и искушенных, хранятся бережно и в нужный момент оживают, излечивая обиду.
Не вставая с кровати, он вспоминал все. Начиная с того дня, когда мама, увидев, как он, восьмилетний, передразнивает в зоопарке павлина, сказала: «Да ты актер! Ну-ка, покажи-ка еще раз, как он раскрывает хвост?» И он делал из своей маленькой ладошки павлиний хвост, и мама смеялась и восхищалась… Кто знает, не будь этого эпизода, сложилась бы его жизнь иначе?
Далее в его коллекции участие в школьных спектаклях и восторг родителей, чьих-то дедушек, бабушек и даже прабабушек. Была одна такая, которая, едва заметив Сашу, махала морщинистой рукой и приговаривала: «Актер наш!» «Любимейшая моя старуха – на все времена!» – думает с теплом Александр.
Далее: обучение в ГИТИСе. Полууспех. Недослава. Но были комплименты, были восторги, пусть мимолетные, однако они вселяли в него веру. Например, когда легендарный концертмейстер, почтеннейшая Фира Соломоновна сказала, что его игра напоминает ей игру Качалова в последние его годы. Это окрылило Александра! Он летал несколько недель; однокурсники и педагоги не догадывались, что пламя зажгла Фира Соломоновна. Да и она вряд ли помнила, что сказала ему вскользь. Потом: дипломный спектакль, его скромная роль. Но – о чудо! – у него появились поклонницы. Они ходили на все спектакли и дарили цветы, и от их восхищения веяло грядущим успехом, и за их тоненькими фигурками Александру мерещились толпы будущих почитателей.
