Артур Соломонов - Театральная история
Толпа следила не с земли, а из зрительного зала. Актеры специально собрались полюбоваться на эту сцену.
Саша повернулся к Сергею лицом. Чем более томно смотрел он на Сергея, тем больше тихих, но злобных острот летело из зала на сцену. Даже присутствие Сильвестра не останавливало актеров – ведь они были в толпе, найти виновника невозможно, а наказывать всю труппу режиссер не станет.
Хохот посверкивал то слева, то справа, то из самой гущи актерской стаи. Сергей остановился и громко сказал:
– Сильвестр Андреевич, это становится невыносимым.
Режиссер выдержал паузу.
– Репетиция окончена. А вы, Александр, зайдите ко мне в кабинет.
Внезапное «вы» обдало Сашу холодом, ведь Сильвестр всегда ему «тыкал», и это вызывало у актера чувство близости с Хозяином.
И вот он снова, как до судьбоносного назначения, стоял перед черной дверью. Помощница режиссера смотрела на Александра с почти непристойным любопытством: «Заходите. Он ждет. У него для вас пять минут».
Александр, чтобы успокоиться, несколько раз вдохнул и выдохнул – медленно, еще медленнее, еще мед-лен-не-е, и – быстро открыл дверь, переступил через порог, закрыл дверь.
Александр сразу почувствовал, что сидящий за большим столом Сильвестр не будет с ним ласков. Глаза режиссера, меняющие цвет в зависимости от эмоционального состояния, сейчас были черными. По крайней мере, Саше так показалось.
Справа от хозяина театра сидел Иосиф. Он, как подумал Александр, из принципа не смотрел на вошедшего актера, а что-то чертил в своем блокнотике.
– Не сходи с ума, – начал свою речь Сильвестр неожиданно тихо. – Люби, кого хочешь. Хоть Стравинскую, если тебя это вдохновит! Но если ты будешь этой любовью ограничиваться, в одну секунду перестанешь быть Джульеттой. Играй! Не только чувствуй, а играй! Саша! Ты меня понял?
Услышав это «ты», Саша обрадовался, но нерешительно, робко, сомневаясь.
– То, что ты чувствуешь, – никакое не искусство, – шипел режиссер. – Это сиропчик из любви и нежности. Пей его дома! Зритель не придет полюбоваться на то, как Саша Сережу полюбил. Зритель ходит в театр! И ты пока ходишь в театр, а не в дом свиданий. Ты меня понял.
Последнюю фразу режиссер сказал утвердительно: точка в конце предложения обжалованию не подлежала. Но Саша, почти исчезая от страха, все же подал апелляцию:
– Не очень.
Негромко, медленно, отделяя одно слово от другого четкой, мгновенной паузой, Сильвестр произнес:
– Мне не нужны твои первичные чувства. То, что ты испытываешь сейчас, испорчено искренностью. Мне нужны другие твои чувства. В жизни таких нет. В жизни все впервые. Неисправимо и непредсказуемо. Бесстильно и нехудожественно.
Как частенько случалось, режиссер вдохновился собственной речью. Александр обрадовался – робко, лишь краешком души, – что помог режиссеру обрести вдохновение. Тот продолжал, и речь его ускорялась, и пауз становилось меньше:
– Представь, что ты рассказываешь другу о случившемся с тобой горе, например о смерти матери. Рассказываешь сразу после того, как твоя мать умерла. Ты захлебнешься слезами, ты все слова закапаешь солеными каплями, и они будут только одного вкуса – вкуса твоих слез. – Сильвестр отхлебнул воды из прозрачного стакана, не сводя с Саши черного взгляда. – Твоя речь сольется в один нечленораздельный вопль горя. Ни мощных образов, ни правильного ритма – ничего в такой момент ты не найдешь. Иначе и не может быть. Ведь ты говоришь о смерти матери с душой, переполненной горем. А значит, горе переполняет и тело, и лицо, а значит, ты ими не владеешь. Конечно, друг, видя твои слезы, будет взволнован, но это волнение ничего общего с искусством не имеет.
Саша слушал, пытаясь запомнить каждое слово, чтобы потом над всем этим поразмыслить – ведь сейчас от перенапряжения и страха он плохо усваивал режиссерскую речь.
Сильвестр вошел в раж. Он встал с кресла и жестом попросил Иосифа перестать писать.
– А вот когда ты через годы будешь рассказывать о том, как умерла мать, вот тогда уже время и память будут на твоей стороне. На стороне твоей – я все еще надеюсь! – художественной натуры. Тогда ты, рассказывая об этой смерти, найдешь точные образы и ритмы, прорежешь свою речь великолепными паузами, отделишь одно слово от другого точно рассчитанными по времени и поставленными в нужном месте глубокими вздохами. И тогда уже заплачет тот, кто тебя слушает. А ты будешь полностью владеть собой – лицом своим и телом, ситуацией и эмоциями зрителя. И это первый, робкий шаг к искусству. Если, Саша, ты скажешь, что и сейчас меня не понял, я сниму тебя с роли.
Саша кивнул и вышел из кабинета, едва живой от позора.
Когда черная дверь захлопнулась, Иосиф спросил режиссера:
– Ты же этого вроде и добивался, Сильвестр? Джульетта полюбила Ромео. За что же ты его так?
– Иосиф! Не делай вид, что не слышал, о чем я только что говорил.
– Зачем тогда венчание?
– Иосиф! – закричал режиссер и резко вскочил – черное кресло закачалось. – Я что, хотел, чтоб между ними реальная любовь заполыхала?
– Ах, нереальная… – Иосиф растянул тонкие губы в улыбку.
– Именно что нереальная! Должен был возникнуть сплав самых противоречивых чувств! А здесь все так однозначно, что я уже сомневаюсь, что венчание необходимо. Он ведь тогда и вправду решит, что их Бог соединил. Иосиф! Я сводник или режиссер? То-то! Этот блаженный устроил из моей идеи балаган. Надо найти ему замену. А потом уж… – Сильвестр сделал движение ладонью по горлу, с удовольствием показывая, как он отрежет голову актеру, обесчестившему его гениальную идею.
Саша, едва пришел домой, бросился к дневнику. Он называл это «чувствопись». Описав сегодняшнюю сцену с Сильвестром и выразив надежду, что доверие режиссера к нему восстановится, Саша подошел к теме, которая его по-настоящему волновала.
«Я иногда вспоминаю моего зверька – мою ненависть к Сергею. Теперь его нет и в помине. Мне доставляет наслаждение играть любовь к одному человеку, любовь, к которой не примешаны другие люди. Воскресает моя вера в необратимость выбора. Не странно ли, что, играя на сцене, я понял, как мне надоела бесконечная любовная игра, которую я обречен вести в жизни? Может ли профессиональный театр разоблачить тот театр, в котором мы все служим, вольно и невольно? То, что происходит с героями Шекспира, – абсолютно. И навечно. А в моей жизни все относительно. И – на минуточку. Сейчас для меня сцена – место, где отменяется противоречивость. Где на смену раздробленности приходит цельность. Кто сможет меня убедить, что это всего лишь игра?»
Но я так чувствую…
Дверь в квартиру Александра Наташа открыла своим ключом. Она быстро сняла пальто, сапоги, шапку и прошла в комнату, где ее ждал Александр. Он сразу отметил, что, вопреки обыкновению, она не пошла сначала в ванну, чтобы помыть руки. «Что-то случилось», – понял он.
– Саша, – она по-наполеоновски сложила руки на груди. Этот жест он видел у нее впервые. – Ты любишь кого-то, кроме меня?
Саша смутился, но перешел в наступление.
– Это твой муж попросил у меня поинтересоваться?
– То есть ответ утвердительный. Превосходно. А почему ты мне сразу об этом не сказал? Я же не прячу от тебя своих отношений с Денисом.
– И я ничего не прячу. Мне нечего прятать.
– Не скромничай. Мне сейчас подруга рассказала. Весь театр, оказывается, только об этом и говорит.
– О чем говорит весь театр? – бледнея, переспросил Александр.
– Что ты влюблен, – выстрелила она.
– Я?
Вялое, слабое, робкое «я» разозлило Наташу.
– Я даже не знаю, как к этому относиться. Во-первых, я ревновать не имею права. Во-вторых, это такой странный объект для ревности!
Саша вспыхнул.
– Просто я хороший актер. Ты же сама актриса. Ты ведь не станешь ревновать меня к чувствам, которые я испытываю на сцене? Только на сцене!
– Да-да, наверное, поэтому Сергей тебя избегает и всем говорит, что ему противен твой взгляд! Твое совершенно позорное ожидание! Ожидание чего, скажи мне?
– Он так говорит? Противный взгляд?
Наташа увидела, что сделала ему больно, и пришла в замешательство. Агрессия, которой она была наполнена, требовала, чтобы ей противостояли. А страдающий взгляд обезоруживал.
– Откуда ты знаешь, что он так говорит? – повторил вопрос Александр, и голос его дрожал.
– Саша, ты хоть понимаешь, о чем ты меня спрашиваешь? – тихо спросила Наташа. – Что означает твой вопрос? Нет? А я понимаю. Нет. Не понимаю пока. Но вижу, что нам есть о чем поговорить.
Александр посмотрел на нее, его глаза просили сострадания. Слабая натура не выдерживала столь сложных эмоций. В одной точке сейчас сошлись любовь к мужчине и женщине, и ощущение, что он завис между успехом и провалом. Один маленький толчок, и он снова свалится в пропасть безвестности. Не в силах выразить чудовищный сплав чувств и мыслей, он сел на стул и опустил голову – так, словно его только что приговорили к казни.
