Станислав Говорухин - Повести. Рассказы
Сергей взглянул на милый Катюшин профиль и принял к сведению сообщение старухи.
— Тарелку вымой, — это уже Кате.
Катя подошла и остановилась возле Сергея с этой самой дурацкой желтенькой тарелкой в руках. Сергей посмотрел на женщину сверху и не двинулся с места.
— Не вымоет она вашу тарелку, — с удовольствием сообщил он. — Я воду перекрыл.
Катя подняла на него вдруг лукавые глаза и закусила губу, чтобы не рассмеяться.
Митя расположился на диване с толстой книжкой и не читал ее, слушал, улыбаясь, как ветер шумит листьями за окном. А хорошо было бы никуда не ехать. И вообще — не ходить на работу. Жил бы себе эдаким барином, книжки бы читал.
— Ты должен хоть немного поспать, — сказала мама.
— Я уже лег.
— Эти перепады давления кого хочешь доконают, — мама бросила в рот таблеточку и запила водой, а потом еще одну и опять запила. — Тебе еще всю ночь в поезде трястись…
— Это славно, — пробормотал Митя.
— …на казенном белье. Оно у них всегда сырое. Это ужасно.
Она посмотрела на сына трагическим прощальным взором.
— Я решил сделать татуировку, — сообщил Митя. — Вот так, через всю грудь: «Не забуду мать родную!» Ты не против?
— Шут гороховый! — растроганно улыбнулась мама. — Спи, — и вышла, наконец, поцеловав сыночка в лоб, поправив край одеяльца.
Когда Сергей починил что требовалось и пустил воду, а сам ушел в ванную комнату, чтобы и там починить что требуется, Катя осталась в кухне одна и могла спокойно мыть посуду и перебирать в памяти, как это было, когда он окликнул ее во дворе. Какой у него взгляд, прямой, ласковый, наглый, особенно невыносимый, если он смотрит не в глаза, а на ее рот или грудь, так что хочется закрыться руками. На нее никто никогда так не смотрел. Она перестала мыть посуду и подумала: вот в чем дело, в том, что на меня никто никогда так не смотрел, даже Митя; я, наверное, испорченная женщина, но мне тридцать четыре года. Господи, тридцать четыре года, а я…
— Очнитесь, леди! — позвал Сергей и увидел, как она вздрогнула, прежде чем повернуть голову. Он уже забыл, какая она бывает, домашняя еда, и в кухню пришел с единственным желанием.
— И чем же нас накормят в этом доме? — Он зашуровал у плиты, поднимая крышки, заглядывая, и остался доволен. — Нормально! Тарелку дай. Катя протянула ему ту, злополучную, драгоценную.
— Ну уж нет! С Митиной пусть твой Митя и ест.
Это получилось у него непреднамеренно. Сергей подошел к мойке и протянул руку, чтобы взять другую тарелку, только и всего, но оказался слишком близко к Кате, так близко, что вдохнул запах ее волос, увидел нежный изгиб ее шеи, убегающий в открытый вырез сарафанчика, и ошалел. Он положил левую руку на край мойки, чтобы женщина не смогла отодвинуться, если захочет. Она не захотела.
— Слушай, мать, — сказал он, — ты чем это голову моешь?
— Мастикой для ванн, — сказала она.
Они стояли, тесно прикасаясь друг к другу, она — чувствуя его дыхание на шее, он — едва справляясь с желанием наклониться и поцеловать. Она подняла к нему лицо и посоветовала по возможности строго:
— Не валяйте дурака, — но увидела очень близко его глаза и отвернулась.
— А тарелку-то, — напомнил Сергей.
Протянула, не глядя.
Так что, когда Ирина Дмитриевна вплыла в кухню, Сергей ел, стоя возле стола. Она задохнулась от возмущения. Ей, конечно, не жалко, пусть ест, но следовало бы спросить разрешения, все-таки в доме есть хозяйка, а эта разгильдяйка, интересно, куда смотрела?
— Что это вы, молодой человек?! Катя, ты, по-моему…
— Присоединяйтесь, — пригласил Сергей, ногой вытянув из-под стола табуретку.
Катя поморщилась, предчувствуя скандал.
— Молодой человек, — очень медленно и очень внятно начала свекровь, — вы не полагаете, что в чужом доме следует…
— Не полагаю, — отрезал он. — У вас сантиметр есть?
— Что? — свекровь растерялась, озадачилась.
— Я насчет стекла. Вы просили вставить. Или передумали?
Катя искоса посмотрела на Сергея, завидуя и восхищаясь. Обаятельный наглец. Она бы так не смогла. Сергей ей подмигнул.
— Сейчас посмотрю, — смирилась свекровь и вышла.
— Как ты эту графиню терпишь?
— Она — старый, больной человек, — вступилась Катя.
— Жалостливая ты моя. А себя не жалко?
Она пожала плечами.
Бог его знает, что в ней такое особенное. Вроде бы и ничего особенного, но лучше бы он до нее не дотрагивался тогда, в кухне. Это было, как ожог, как электрический удар, и воспоминание теперь жгло невыносимо.
Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, Бог весть, когда вернется. Докатился! — стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры.
Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.
Машина, наконец, поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.
Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность — вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом — «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов, и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!», — слово «женственность» как-то не приходит в голову.
А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.
Она знала, что он придет. Она хотела этого и боялась. Поэтому, когда Сергей возник за окном и, подтянувшись на руках, сел на подоконник, Катя строго спросила, всем видом демонстрируя деловую увлеченность:
— Вы что-то забыли?
— Можешь говорить мне «ты», — разрешил он.
— Конечно. Могу, — согласилась она, повернулась к нему и, глядя со снисходительной, материнской нежностью, поинтересовалась: — Тебе сколько лет, мальчик?
Она перестаралась. Не стоило этого говорить. Он глянул вдруг бешено, спросил почти грубо:
— А тебе?
— Тридцать четыре!
Он присвистнул:
— Я думал, больше, — и спустил ноги с подоконника в комнату.
Катя растерялась. Ей никто не давал больше тридцати. Она собралась было обидеться, но по плутовскому любопытству, с которым он наблюдал за ней, поняла, что попалась на розыгрыш, и улыбнулась.
— Если хочешь, — предложил Сергей, — я буду называть тебя тетей. Тетя Катя.
— Так, — она встала. — Будет лучше, если ты уйдешь.
— Кому будет лучше?
Ответа у нее не нашлось. Да он ответа и не ждал.
— Не гони меня, — попросил вдруг тихо и серьезно.
— Тогда веди себя прилично.
— Прилично — это как?
Ответа опять не последовало.
Сергей шагнул к ней и обнял. Она затрепыхалась, пытаясь вырваться.
— А так? — спрашивал он, целуя ей рот, шею, плечи. — Так прилично? — И почувствовал, как она ослабела в его руках.
— Отпусти же ты, — взмолилась она.
— Зачем? — спросил он и, в третий раз не получив никому не нужный ответ, поднял ее на руки и отнес в глубь комнаты.
Свекровь говорила:
— …что доехал благополучно и поселился один в номере. Наврал, конечно. Он рассчитывал меня обмануть! А я перезвонила через десять минут, — она торжествовала, — и к телефону подошел, естественно, напарник. Я так и знала. Я чувствовала…
Свекровь говорила и ела. Куда-то исчезло то уютное, успокаивающее обаяние старости, которому Катя всегда с готовностью поддавалась. Теперь раздражало все: жеманность жеста, когда свекровь вытирала салфеткой рот, ее отвратительная привычка внимательно рассматривать суп в ложке (вариант: кусок на вилке), прежде чем отправить его в рот, мелкие, суетливые движения ее пальцев, когда она собирала со скатерти хлебные крошки.
— …И, как назло, нигде нет горчичников, а они так хорошо оттягивают, хоть как-то облегчают. Три часа я проторчала в очереди к врачу! Так теперь эта корова предполагает, что мои страдания почечного происхождения. Где она была раньше?!
Катя встала и отошла к окну.
— …Я хочу, чтобы ты знала, где лежит мое завещание…
— Ирина Дмитриевна, — перебила Катя, — а давайте-ка передвинем мебель.
