Мо Янь - Устал рождаться и умирать
Пока я ел, из кухни принесли чашку дымящихся пельменей и поставили перед хозяином.
— Поешь, браток, не упрямься, — сказал один, по виду повар. — Поешь на этот раз и не думай, что у тебя будет на столе в следующий. Прожил сегодняшний день, и нечего думать о завтрашнем. Нынче время поганое, можно и пары дней не прожить, как уже и крышка. Как говорится, гаси фонарь, задувай свечу. Ну что, правда не будешь?
Хозяин сидел сгорбившись на двух обломках кирпича, упёршись взглядом в мою висящую в воздухе культю, и, казалось, не слышал негромких слов повара. В животе у него опять заурчало. Нетрудно было догадаться, как соблазнительны были для него эти белые пухлые пельмени. Пару раз чёрная и грязная рука уже тянулась к ним, но он превозмог себя.
ГЛАВА 11
Герой войны помогает с протезом. Голодный народ убивает осла и раздирает на куски
Культяшка моя зарубцевалась, угрозы жизни не было, но работать я уже не мог и стал инвалидом. Не раз приходили мясники из коммуны и предлагали продать меня на мясо, чтобы улучшить жизнь кадровых работников, но хозяин с бранью прогонял их.
Мо Янь в «Записках о чёрном осле» пишет:
Хозяйка дома Инчунь нашла где-то рваный кожаный башмак, вычистила его, набила ватой, зашила верх и привязала к изуродованной ноге осла. Это во многом помогало ему сохранять равновесие. И вот весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года на дорогах в наших краях можно было наблюдать следующую странную картину: единоличник Лань Лянь толкает повозку с деревянными колёсами, доверху наполненную навозом. Тащит её, свесив голову и еле ковыляя, осёл в рваном кожаном башмаке на одной ноге. Колёса катятся медленно и громко скрипят. Лань Лянь, согнувшись в три погибели, толкает повозку изо всех сил, калека осёл тоже напрягается, чтобы хозяину было полегче. Поначалу люди смотрели на эту странную парочку исподлобья, многие прикрывали рукой рот, посмеиваясь исподтишка, но потом никто уже и не думал смеяться. За повозкой увязывалось немало младших школьников, любителей поглазеть, были среди них и озорники, швырявшие в увечного осла камнями. Но дома их ждало за это суровое наказание.
Земля весной похожа на подходящее тесто. Колёса проваливаются по ступицы, копыта тоже глубоко увязают. А навоз нужно доставить в центр нашего надела. Ох, тяжело! Чтобы хозяину было чуть полегче, стараюсь изо всех сил. Но не успел пройти и десяти шагов, как привязанный хозяйкой башмак остался в грязи. Культя втыкается в землю, как палка, боль невыносимая, пот течёт ручьями — не от усталости, от боли. Иа, иа, убей меня, хозяин, ни на что уже не гожусь. Покосился на его синее с моей стороны лицо, на выпученные глаза и решил: за всю его доброту, чтобы достойно ответить на презрительные усмешки, чтобы показать этим маленьким ублюдкам пример, хоть ползком, но помогу хозяину дотащить тележку в самый центр. Равновесие не удержать, тело сильно клонится вперёд, колени касаются земли… О, на коленях-то идти способнее, чем ступать культёй, и тянуть сильнее получается, вот на коленях и потащу! Опустился на оба колена — и вперёд побыстрее, и тянуть посильнее. Но упряжью перетянуло горло, стало трудно дышать. Да, такая работа смотрится ужасно, глядишь, и зубоскалить начнут. Ну и пусть их, лишь бы дотащить тележку до места, это и будет победа, этим и можно будет гордиться!
Выгрузив весь навоз, хозяин бросился ко мне и обнял за голову. Горло у него перехватило, и он шептал почти беззвучно:
— Эх, Черныш, славный ты осёл, что правда то правда…
Он вытащил трубку, набил и прикурил. Сделал затяжку, потом сунул мне:
— На, Черныш, курни с устатку.
После стольких лет вместе с хозяином я тоже пристрастился к табаку. Затянулся пару раз, из ноздрей потянулись струйки дыма.
Впечатлившись новым протезом директора торгово-закупочного кооператива Пан Ху, той зимой хозяин решил сделать протез копыта и мне. С Пан Ху и его женой Ван Лэюнь он уже несколько лет поддерживал дружеские отношения, вот и отправился к ним вместе с хозяйкой, чтобы рассказать о своей задумке. Ван Лэюнь разрешила им изучить протез мужа во всех подробностях. Такие делали в Шанхае, на специальной фабрике протезов для инвалидов-героев революционных боёв. Мне, ослу, о таком и мечтать не приходилось. Даже если бы фабрика согласилась изготовить протез для осла, это было нам не по карману. Тогда хозяин с хозяйкой решили сделать его сами. Целых три месяца потратили, делали и переделывали, и наконец получилось копыто, которое смотрелось как настоящее. Его и приладили к моей культе.
Меня провели несколько раз вокруг двора: по ощущениям гораздо лучше, чем рваный башмак. Шагал я неуклюже, но уже без ярко выраженной хромоты. Хозяин вышел со мной в поводу на улицу, будто на демонстрацию, очень гордый собой, задрав нос и выпятив грудь. Я старался идти как можно увереннее, чтобы укрепить его репутацию. Поглазеть на меня увязалась деревенская ребятня. Судя по взглядам, которые мы чувствовали на себе, и по доносившимся разговорам, все испытывали уважение к хозяину. Измождённый и худющий Хун Тайюэ встретил нас презрительной ухмылкой:
— Что это ты, Лань Лянь, демонстрацию для народной коммуны устраиваешь?
— Да разве я посмею, — отвечал хозяин. — Я к коммуне никакого отношения не имею, как говорится, есть вода колодезная, а есть речная.
— Но ходишь-то ты по улице народной коммуны. — Хун Тайюэ указал на землю, потом на небо. — Дышишь воздухом коммуны, её солнце тебе светит.
— Улица эта ещё до коммуны была, и воздух всегда был, и солнце. Всё это правитель небесный каждому человеку даровал, всякой твари, и у коммуны присвоить всё это руки коротки! — Хозяин глубоко вздохнул и притопнул ногой, задрав голову к солнцу: — Славно дышится, солнышко светит, красота! — И он похлопал меня по плечу: — Дыши полной грудью, Черныш, твёрдо ступай по земле, пусть солнышко светит тебе.
— Как бы ты ни упорствовал, Лань Лянь, в один прекрасный день придётся уступить! — бросил Хун Тайюэ.
— Скатай улицу, старина Хун, раз ты такой умный, закрой солнце, ноздри мне заткни.
— Поживём увидим! — злобно прошипел Хун Тайюэ.
С этим новым копытом я рассчитывал послужить хозяину ещё несколько лет. Но наступил великий голод, люди озверели, ели кору с деревьев и корешки в поле. И вот однажды толпа стаей голодных волков ворвалась во двор усадьбы Симэнь. Хозяин пытался защитить меня с дубинкой в руках, но жуткий зеленоватый блеск в глазах людей до того напугал его, что он бросил дубинку и пустился наутёк. Оставшись один на один с толпой голодной черни, я понял, что настал последний час, что в моей ослиной жизни можно поставить точку. Перед глазами пронеслись все десять лет с тех пор, как я переродился ослом в этом мире. И я зажмурился под громкие крики:
— Хватай, тащи, забирай зерно единоличника! Режь увечного осла, под нож его!
Послышались горестные вопли хозяйки и детей, звуки потасовки между голодными — каждый старался урвать побольше. И тут от внезапного удара по голове душа моя покинула тело и воспарила, чтобы увидеть, как толпа накидывается на ослиную тушу и кромсает её на куски.
КНИГА ВТОРАЯ
НЕСГИБАЕМОСТЬ ВОЛА
ГЛАВА 12
Большеголовый раскрывает тайну колеса бытия. Вол Симэнь попадает в дом Лань Ляня
— Если не ошибаюсь, — я испытующе и колюче уставился на большеголового Лань Цяньсуя, — ты и был тот осёл, которому голодная чернь проломила голову кувалдой. Ты рухнул на землю и издох, а толпа располосовала тебя на куски и сожрала. Своими глазами видел. Подозреваю, что именно твоя невинно загубленная душа какое-то время покружила над двором усадьбы Симэнь — и прямиком в преисподнюю. А потом, после многих перипетий, вновь возродилась, на сей раз волом.
— Верно, — печально подтвердил он. — Мой рассказ о жизни ослом — это больше половины того, что произошло после. Когда я был волом, мы с тобой почти не разлучались, и всё, что происходило со мной, ты, должно быть, прекрасно знаешь. Так что, наверное, нет смысла распространяться об этом?
Я смотрел на его большую голову, не сообразную ни с возрастом, ни с телом, на болтающий без умолку рот, на то проявляющиеся, то исчезающие облики различных животных — осла с его вольностью и разнузданностью, вола с непосредственностью и упрямством, свиньи с алчностью и свирепостью, пса с преданностью и заискиванием, обезьяны с проворностью и озорством, — смотрел на это претерпевающее огромные перемены и исполненное печали выражение лица, сочетавшее всё вышеперечисленное, и нахлынули воспоминания… Они походили и на набегающие на песчаную отмель волны прибоя, и на устремляющихся к огню мотыльков, и на притягиваемые магнитом железные опилки, на бьющие в нос запахи, на краски, расплывающиеся по первосортной сюаньчэнской бумаге,[93] и на мою тоску по женщине с самым прекрасным в мире ликом, неизбывную тоску, которой не прерваться вовек…
