Эмма Донохью - Чудо
– Но мы все грешники. А он заболел так быстро, что не успел получить отпущение грехов. – Из глаз девочки закапали слезы.
Исповедь – да. Католики привержены представлению о ее исключительном свойстве стирать все грехи.
Анна расплакалась так сильно, что Либ с трудом разобрала ее слова:
– Нас не впустят туда, пока мы не очистимся.
– Хорошо, твой брат непременно очистится, – деловым тоном произнесла Либ.
– Огнем, только огнем!
– О дитя мое…
Этот язык был для Либ чуждым, и она не хотела его постигать. Она неловко похлопала девочку по плечу, почувствовав под рукой выпирающие кости.
– Не пишите об этом в газете, – уплетая рагу, сказала Либ Уильяму Берну, которого нашла в столовой в половине второго, вернувшись после дежурства.
– Продолжайте.
Либ сочла это за обещание и тихо проговорила:
– Анна О’Доннелл оплакивает единственного брата, девять месяцев назад умершего от заболевания пищеварительной системы.
Берн лишь кивнул и вытер тарелку кусочком хлеба.
Его равнодушие уязвило Либ.
– Вы считаете, этого недостаточно, чтобы вызвать у ребенка психическое расстройство?
– Можно сказать, миссис Райт, – пожал он плечами, – вся страна пребывает в скорби. Какая семья не пострадала после семи лет недорода и мора?
Либ не знала, что и сказать.
– Семь лет, правда?
– Картофель не уродился в сорок пятом, и только в пятьдесят втором был хороший урожай, – сказал он.
Либ незаметно извлекла изо рта косточку – кролик, подумала она.
– И все же что может знать Анна об этих национальных проблемах? Ей кажется, она единственная девочка, потерявшая брата. – В голове у Либ зазвучали слова гимна: «И я никогда, никогда не расстанусь с тобой». – Может быть, она терзает себя, думая, почему забрали его, а не ее.
– Значит, она кажется вам подавленной?
– Временами, – неопределенно ответила Либ. – А иногда совершенно иной – так и светится тайной радостью.
– Кстати, о тайнах. Вы еще не поймали ее на попытках хитростью заполучить еду?
Либ покачала головой и вполголоса сказала:
– Я пришла к выводу, что Анна по-настоящему верит, что живет без питания. – Либ засомневалась, но ведь надо было на ком-то проверить свою мысль. – Мне пришло в голову, что один из домочадцев, пользуясь бредовым состоянием ребенка, мог кормить ее во время сна.
– Да быть не может! – Уильям Берн отвел от лица рыжие завитки.
– Подобная уловка объяснила бы убежденность Анны в том, что она не питалась в течение четырех месяцев. Если она не сознавала, что кто-то заливал ей в глотку…
– Возможно. Но вероятно ли? – Он взял карандаш. – Можно, я напишу об этом в следующем очерке?
– Нельзя! Это предположение, а не факт.
– Я бы назвал это квалифицированным мнением ее сиделки.
Вопреки охватившей ее панике Либ было приятно, что Берн воспринимает ее всерьез.
– Кроме того, мне строго предписано не высказывать своего мнения, прежде чем я доложу комитету в воскресенье.
Берн бросил карандаш:
– Зачем же мучить меня, если я не могу использовать ни слова?
– Прошу прощения, – твердо произнесла Либ. – Будем считать тему закрытой.
– Значит, возвращаюсь к изложению слухов, – подавленно ухмыльнулся он. – И не все из них благожелательные. Знаете, в этих краях девочка отнюдь не всеобщий фаворит.
– Хотите сказать, некоторые считают ее лгуньей?
– Разумеется, или даже хуже. Вчера вечером я угостил выпивкой какого-то работягу с безумными глазами, и он уверял меня, что за этим стоят эльфы.
– Что вы имеете в виду?
– Причина голодания Анны в том, что она некий чудовищный оборотень, оставленный эльфами взамен похищенной девочки и принявший ее облик.
Чуждая толпа… всячески угождает ей. Эти слова Либ услышала от бородатого фермера в день приезда. Вероятно, он имел в виду сонм невидимых эльфов-прислужников.
– Малый даже предложил меру борьбы. «Поколотить бы его или даже бросить в огонь, – копируя местный выговор, проговорил Берн, – мигом убрался бы туда, откуда пришел!»
Либ передернуло. Она считала чудовищным подобное невежество.
– У вас были пациенты, хотя бы отдаленно напоминающие Анну О’Доннелл?
Либ покачала головой:
– В частном сестринском деле я сталкивалась со случаями притворства, когда здоровые люди считали себя больными. У Анны противоположный случай. Недоедающий ребенок, утверждающий, что пышет здоровьем.
– Хм… Следует ли ипохондриков называть притворщиками? – спросил Берн.
Либ смутилась, словно это она насмехалась над своими нанимателями.
– Сознание способно обманывать тело, – заметил он. – Стоит подумать о зуде, как начнешь чесаться. Или зевать… – И он, зевнув, прикрыл ладонью рот.
– Да, но… – Либ замолчала, потому что тоже стала зевать.
Берн расхохотался, потом умолк и уставился в пространство:
– Полагаю, вполне вероятно, что натренированный рассудок в состоянии управлять организмом, заставляя его, по крайней мере на время, обходиться без пищи.
Но постойте… При первой встрече Либ с Берном он называл Анну обманщицей, при следующей обвинял Либ в том, что та не дает девочке есть. А сейчас, высмеяв идею Либ о кормлении во сне, в конечном итоге признает возможность чуда?
– Только не говорите, что перебегаете в лагерь О’Доннеллов.
– В моей работе необходима беспристрастность. – Он скривил губы. – В Индии – меня посылали в Лакнау для освещения восстания – небезызвестно, что факиры способны временно прекращать жизненные функции.
– Кто такие факиры?
– Аскеты, дервиши, – пояснил он. – Полковник Уэйд, некогда представитель генерал-губернатора Пенджаба, рассказывал мне, что видел, как закапывали в землю некоего факира из Лахора. Сорок дней под землей – ни еды, ни питья, ни света, немного воздуха, – и малый выбрался оттуда живой и невредимый. – (Либ фыркнула.) – Могу лишь сказать, – пожал плечами Берн, – что этот закаленный в битвах старый вояка рассказывал с таким убеждением, что я готов был ему поверить.
– Это вы-то – циничный газетчик?
– Неужели? Когда я вижу зло, то называю его, – сказал Берн. – Разве от этого я становлюсь циником?
– Прошу прощения, – в смущении произнесла Либ. – Я сказала больше, чем хотела.
– Среди газетчиков порок – дело обычное. – Губы его тронула едва заметная улыбка.
Неужели он показывает, что уязвлен, только затем, чтобы досадить ей?
– Так, может быть, Анна О’Доннелл – маленькая ирландская девочка-йог?
– Вы не стали бы насмехаться, если бы знали ее! – в сердцах проговорила Либ.
– Немедленно принимаю это приглашение. – Мужчина вскочил на ноги.
– Нет-нет! Правило в отношении посетителей должно соблюдаться.
– Тогда нельзя ли узнать, каким образом туда проник доктор Стэндиш из Дублина? – Сквозь шутливый тон Берна прорывалось негодование. – Вы не говорили, что вчера вечером вы впустили его со второй попытки.
– Грубиян!
Уильям Берн опустился на стул:
– Его впустил грубиян?
– Стэндиш – грубиян, – сказала Либ. – Но это между нами. – (Берн хлопнул записной книжкой по столу.) – Он рекомендовал принудительно кормить ее через трубку. – (Берн поморщился.) – Его впустили по настоянию доктора Макбрэрти, несмотря на мой протест, – добавила Либ, – но такого больше не повторится.
– Как, вы превратились из тюремщика в телохранителя, Элизабет Райт? Намерены принять на себя главный удар и отгонять всех драконов?
Либ не ответила. Как Берн узнал ее имя?
– Я правильно понимаю, что девочка вам нравится?
– Это моя работа! – огрызнулась Либ. – Ваш вопрос неуместен.
– А это моя работа – задавать вопросы, всякие вопросы.
– Почему вы все еще здесь, мистер Берн? – строго посмотрела на него Либ.
– Должен сказать, вы владеете искусством выказывать доброе отношение к попутчику. – Он сильно откинулся назад, и стул заскрипел.
– Прошу меня извинить. Но почему этот случай потребовал столь пристального вашего внимания, что вы здесь уже несколько дней?
– Справедливый вопрос, – ответил Уильям Берн. – Перед тем как в понедельник отправиться, я предложил редактору собрать на улицах Дублина десяток-другой голодающих оборванцев. Зачем тащиться в эти болота?
– И что он ответил? – спросила Либ.
– Как я и думал: «Одна отбившаяся овца, Уильям».
В следующий миг она поняла ссылку на Евангелие: пастух, который оставил стадо из девяноста девяти овец и отправился за одной отбившейся.
– Журналистские расследования должны быть узкими, – дернув плечами, сказал он. – Направьте интерес читателя на несколько заслуживающих внимания объектов, и тогда он вряд ли прольет слезу хотя бы над одним.
