Михаил Веллер - Приключения майора Звягина. Роман воспитания
— Помнишь старый анекдот о бедняке, который жаловался на ужасную жизнь? — спросил Звягин. — Ему велели взять в дом курей, собаку, козу, всю прочую живность — а потом выгнать всех разом, и он облегченно вздохнул.
— Ты это к чему? — удивилась жена, разбивая яйцо в гренки.
— Если человек не ценит того, что имеет, а потеряв — жалеет, — сказал Звягин, — тут мы ему помочь можем. Я этого утопающего вообще утоплю, — жестко пообещал он. — Вот когда он пузыри пустит — тогда посмотрим.
Жена не поняла.
— Любому человеку есть что терять, — сказал Звягин. — И обычно он этого не боится. А если повернуть дело так, чтоб ему было чего страшно бояться и было чего отчаянно хотеть? А?
День был свободный, он проводил жену до дверей школы. Купил в киоске газету — и поехал на автобазу, где Анучина работала диспетчером.
— У вас есть к кому уйти? — без предисловий спросил он ее, сидя на диванчике в проходной.
— В каком смысле?..
— Какие-то друзья, родственники, у которых вы с сыном можете прожить пару месяцев? Или место в общежитии?
— Расходиться… не поможет… — померкла она. — А потом, уж тогда он пусть уходит, я тоже имею право на квартиру… И ребенок со мной… а как без отца…
В уголке глаза у нее потекла тушь.
— Вы хотите, чтоб муж бросил пить? — предъявил ультиматум Звягин.
— Конечно…
Ну так слушайте меня. Никакие доктора вам не помогут, потому что бросать пить он не хочет. Что надо сделать? Чтоб захотел! Отпрашивайтесь с работы, едем в мебельную комиссионку на Марата, — заключил он.
Так Анучин, мирно отпивающийся в этот час пивом в своей квартире и соображающий, как уладить прогул, угодил в клещи убийственного плана, начертанного ему ночью Звягиным. Но ничего подобного он не подозревал, а напротив — думал сейчас, что пить он станет меньше, по выходным только, и вообще ничего страшного, с мастером договорится, а с завтрашнего дня берет себя в руки.
Но в руки его взял совсем другой человек. И если имеет смысл выражение «ежовые рукавицы», то здесь речь могла идти, скорее, об «испанском сапоге».
Первый удар постиг его через неделю. В боксе такой удар именуется нокаутирующим.
Пожевав на лестничной площадке сухого чаю (заглушает винный запах), Анучин переступил родной порог — и застыл в непонимании. Озираясь, поспешно прошел в комнату, лихорадочными шажками обежал два раза квартиру и, тяжело дыша, окаменел в позе кролика, загипнотизированного удавом.
Квартира зияла первозданной пустотой. Не было ни румынской стенки, ни цветного телевизора «Горизонт», ни двухкамерного холодильника «Минск-15», ни афганского ковра, ни диван-кровати… но проще перечислить, что было. Была раскладушка, стул и его одежда в углу на газетах. Голый провод свисал на месте люстры.
На проводе висела записка, из коей явствовало, что жена подала в суд на развод, а поскольку алименты с алкоголика не больно вытянешь, то деньги за обстановку будут тратиться на сына. Квартиру же она пока оставляет Анучину, позднее они ее разменяют. Терпение жены кончилось, искать ее не надо, она хочет сама жить нормально и сына вырастить нормальным человеком, а не запуганным психом.
— Так… — молвил оглушенный Анучин, горько усмехаясь. — Отблагодарила… за все хорошее! — Он опустился на единственный стул и тупо уставился на обои, где темные силуэты указывали места несуществующей более мебели…
И, глядя на эти темные тени ушедшей жизни, он почувствовал неожиданно сильную боль — более сильную, чем мог бы ожидать, когда жена не раз грозила разводом, и он в принципе допускал такую возможность. Но что будет так тяжело, он все-таки не думал.
Горечь и обида давили нестерпимо, и выхода он не видел.
— Вот, значит, как это бывает, — вслух подумал он. До сих пор, как обычно ведется, ему казалось, что подобное не может случиться с ним лично, Геной Анучиным; так мальчик, зная о смерти, не допускает в глубине сознания мысль, что и он не вечен.
Чувства были в таком смешении, и бессилие перед болью было так безысходно, что Анучину единственно оставалось поторопиться к винному магазину, соображая, не встретится ли кто из знакомых — взять без очереди, а то до семи, до закрытия, не успеть.
— Гадюка она, — говорил он через час случайному приятелю, сидя на раскладушке и чокаясь взятыми из автоматов стаканами (и рюмки жена забрала!). — Ведь все моим трудом поднято, а теперь? Ну хорошо, я человек пьющий, но ведь… тоже человек! ведь семью обеспечивал!..
И искренне казалось ему, страдающему, что не пролетала в последние годы на водочку вся его зарплата и левые пятерки, и не прогулял он проданный после пьяной аварии «Москвич», и не спускалось все, прежде нажитое: туман обиды качал его.
Приятель был человек с высшим образованием, хмелея, он красиво и не совсем понятно говорил о несправедливости жизни, о том, что лучше пить, чем топтать людей, и он вот пьет, но никогда не топчет, и тем горд. Анучин вникал, кивал, соглашался.
— Именно! — подтверждал он, наливая. — За что она меня растоптать решила? Я хоть кого обидел в жизни? Хоть кому зло сделал?
И так ему стало обидно и больно, что он заплакал.
Наутро привел себя в порядок, выбрился, надел выходной костюм и поехал к жене на автобазу. Он был трезв, повинен, уверен и добр. Полный раскаяния и готовый прощать. Ладно, он действительно виноват — хватит, завязывает! Жену тоже понять можно — с алкашом не жизнь бабе. Раньше-то они хорошо жили…
На автобазе ему поднесли пилюлю: жена подала на расчет, получила неделю за отгулы и отбыла в неизвестном направлении.
Анучин деревянной походкой покинул диспетчерскую, запутавшись в дверях, горящей кожей чувствуя едкие и насмешливые взгляды: вот идет кисель, которого жена бросила. Алкаш…
Он брел по серым сырым улицам в совершенной растерянности. Что делать дальше — не представлял! Дать телеграмму родителям жены в Кемерово — может, к ним поехала?.. Да они с ней заодно, обманут, а если он и приедет — не пустят, спрячут ее…
Детский сад! Он почти побежал к детскому саду, не замечая луж, еще надеясь, что все утрясется, не может быть, чтобы это всерьез… Ну конечно! Он даже улыбаться стал.
Воспитательница, милая стильная девочка, скучно-строгим голосом известила его в раздевалке, что жена срочно уехала и сына забрала с собой. Да, насовсем, место освободилось, уже принят другой ребенок.
И чудилось Анучину, что вредина-девчонка тоже издевается над ним, и смотрел он на нее с ненавистью, униженный.
День двигался медленно и давяще, как паровой каток — четверг. Черный четверг, подумал Анучин. Идти в пятницу на работу сил он в себе не отыскал. Гори она ясным пламенем, эта работа, коли все рушится!.. И отстоял он очередь в магазине, и напился до зеленых чертей, утром опохмелился, время понеслось, он бы и в воскресенье добыл бутылку в ресторане, но деньги кончились.
Деньги кончились, зато беды Анучина только начинались. Мешок с несчастьями оказался развязан, и посыпались они одно за другим.
В понедельник велел ему мастер зайти в отдел кадров, и глядел мастер в сторону — нехорошо глядел. У Анучина томительно заныло в груди. Скандала ему не устроили, объяснительную писать не заставили, и было это странно.
А в отделе кадров показали ему приказ за подписью директора: уволить за прогулы. И вручили трудовую книжку со статьей.
Анучин даже засмеялся. Так плохо все сошлось, что уже не воспринималось как реальное, Будто в дурном сне. Запахло полной гибелью по всем пунктам. Словно под ним разверзся какой-то поддерживающий слой жизни, и он летит на самое дно. Не верилось, что он, Гена Анучин, действительно переживает такой… крах!
Он отметил обходной лист, получил в бухгалтерии двадцать семь рублей расчета и пошел куда глаза глядят.
Вот это да, повторял он себе. Вот это да. И странное веселье с крепкой истерической искрой играло в нем: настолько худо обернулись дела.
Думать он ни о чем не мог, в голове происходило звенящее кружение, выпить требовалось; он здраво рассудил, что утро вечера мудренее (хотя еще утро не кончилось), семнадцать рублей спрятал дома в карман выходного костюма, а десятку, дождавшись открытия винного, грамотно отоварил: полбанки, сухое и два пива — в меру хватит, и добавки потом искать не придется.
Возвращаться одному домой было тошно, а ребятам как раз выпить негде, пошли к нему вчетвером, закуску разложили, нормально выпили; потеплело, помягчело на душе, ощущение человеческого братства с друзьями появилось, полегчали гнетущие беды: нет, жить все-таки неплохо!..
— Нам ничего друг от друга не надо, — проповедовал тот, с высшим образованием, Андрей. — Мы никому не завидуем, никого не подсиживаем, глоток не рвем. Вот мы почему друг с другом? А просто, бескорыстно: посидеть, поговорить по-дружески, потому что нам хорошо вместе; тепло человеческого общения, понимаешь? Нам плевать на гонку модных вещей, карьеры: не в этом счастье, не в этом… Унижаться, льстить, лезть наверх — зачем?.. Не надо…
