Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
– Это вызывает восхищение, – сказал он. – Трудно все начать сначала.
– Трудно, – согласился я. – Но ты тоже начал все сначала, Джуд. Ты тоже вызываешь восхищение. – Он бросил на меня взгляд, потом посмотрел в сторону. – Серьезно, – сказал я. Я вспомнил одну прогулку – это было примерно через год после того, как его выписали из больницы, где он лежал после попытки самоубийства, он был у нас в Труро.
– Я хочу, чтобы ты назвал мне три вещи, в которых, по твоему мнению, тебе нет равных, – сказал я ему, когда мы уселись на песок, и он устало фыркнул, надув щеки.
– Не надо сейчас, Гарольд, – сказал он.
– Пожалуйста, – сказал я. – Три вещи. Три вещи, которые ты делаешь лучше всех, и я от тебя отстану. – Но он думал, думал и так ничего и не мог придумать, и на фоне его молчания я что-то запаниковал.
– Ну три вещи, которые ты делаешь хорошо, – уточнил я. – Три вещи, которые тебе нравятся в себе. – Тут я уже практически умолял его. – Что угодно, – сказал я ему, – что угодно.
– Я высокий, – сказал он наконец. – Ну, так, выше среднего.
– Высокий – это хорошо, – сказал я, хотя и надеялся на что-то другое, что-то более определяющее. Но я приму этот ответ, решил я: и на него-то у него ушло слишком много времени.
– Еще две.
Но он не мог больше ничего придумать. Я видел, что он мучается и краснеет, и в конце концов заговорил о чем-то другом.
А теперь, пока мы шагали через Трайбеку, он походя упомянул, что ему предложили возглавить фирму.
– Господи, – сказал я, – это же потрясающе, Джуд. Господи. Поздравляю.
Он коротко кивнул.
– Но я откажусь, – сказал он, и я застыл, как громом пораженный. После всего, что он отдал чертову «Розен Притчарду», после всех этих часов, всех этих лет – он откажется?
Он посмотрел на меня.
– Я думал, ты обрадуешься, – сказал он, и я помотал головой.
– Нет, – сказал я ему. – Я знаю, какое… какое удовлетворение тебе приносит эта работа. Я не хочу, чтобы ты думал, что я не одобряю того, что ты делаешь, что я не горжусь тобой. – Он ничего не сказал. – Почему ты собираешься отказаться? – спросил я его. – Из тебя получится отличный директор. Ты рожден для этого.
Тут его передернуло – не знаю почему, – и он отвернулся.
– Нет, – сказал он. – Не думаю, что буду хорошим директором. Насколько я понимаю, это и так была спорная идея. А потом… – Он начал и замолчал. Почему-то идти мы тоже перестали, как будто разговор и движение были несовместимы, и так некоторое время простояли на ветру. – А потом, – сказал он, – я решил, что через год-другой уйду из фирмы. – Он взглянул на меня, словно проверял, как я отреагирую, а потом посмотрел наверх, в небо. – Я думал, может, поеду путешествовать, – сказал он, но голос его был сух и безрадостен, как будто его насильно выталкивали в далекую и нежеланную ссылку. – Я бы мог уехать, – сказал он почти про себя. – Есть места, где мне нужно побывать.
Я не знал, что сказать, и продолжал буравить его взглядом.
– Я мог бы поехать с тобой, – прошептал я, и он пришел в себя и посмотрел на меня.
– Да! – сказал он, и это прозвучало так уверенно, что мне стало легче. – Да, ты мог бы поехать со мной. Или вы с Джулией могли бы приезжать и где-то ко мне присоединяться.
Мы двинулись дальше.
– Я вовсе не хочу, чтобы ты без веских причин откладывал свою вторую карьеру, карьеру путешественника, – сказал я, – но мне кажется, тебе стоит как следует подумать о предложении «Розен Притчард». Может быть, возглавишь фирму на несколько лет, а потом валяй на Балеарские острова, или в Мозамбик, или куда ты там хочешь отправиться. – Я знал, что если он примет предложение, то не покончит с собой; чувство ответственности не позволит ему оставить дела незавершенными. – Хорошо? – сказал я ему.
Тогда он улыбнулся своей прежней, яркой, красивой улыбкой.
– Хорошо, Гарольд, – сказал он. – Я обещаю еще подумать.
Мы уже были всего в нескольких кварталах от дома, и я понял, что мы вступаем на Лиспенард-стрит.
– О господи, – сказал я, стараясь использовать по максимуму его хорошее настроение, поддержать нас обоих на плаву. – Вот она, колыбель моих кошмаров: Худшая в Мире Квартира.
И он засмеялся, и мы свернули направо с Черч-стрит и прошли полквартала вниз по Лиспенард, пока не оказались перед вашим старым домом. Я еще сколько-то поворчал про квартиру, про то, какая она была ужасная, преувеличивая и приукрашивая для пущего эффекта, чтобы он посмеялся и поспорил.
– Я всегда боялся, что ее охватит огонь и вы оба погибнете, – сказал я. – Мне снилось, что мне звонят техники аварийных служб и сообщают, что вас до смерти загрызли полчища крыс.
– Да не все было уж так ужасно, Гарольд, – сказал он с улыбкой. – Я вообще с большой нежностью вспоминаю эту квартиру. – И тут настроение опять сменилось: мы оба стояли, смотрели на дом и думали о тебе, о нем, обо всех годах, протекших до этого мгновения от того дня, когда я впервые увидел его, такого молодого, ужасно молодого, и тогда это был просто еще один студент, невероятно умный и интеллектуально развитый, но не более того, не тот человек, которым он потом стал для меня, – об этом я и помыслить не мог.
А потом он сказал – он тоже старался, чтобы мне стало легче, мы оба исполняли такую пьесу друг для друга:
– А я тебе когда-нибудь рассказывал, как мы спрыгнули с крыши к пожарному выходу возле нашей спальни?
– Что? – спросил я, охваченный неподдельным ужасом. – Нет, никогда не рассказывал. Такое я бы запомнил.
Но хотя я никогда не мог представить, кем он для меня станет, я знал, как он меня покинет; несмотря на все мои надежды, мольбы, намеки, угрозы, заклинания – я знал. И пять месяцев спустя – двенадцатого июня, в день, с которым не было связано никаких годовщин, пустой, проходной день – он это сделал. Зазвонил телефон, и хотя дело было не посреди ночи и никаких предзнаменований вроде бы не было, я все понял, я сразу все понял. Это был Джей-Би, и он странно дышал – быстро, прерывисто, и еще до того, как он сказал хоть слово, я все понял. Ему было пятьдесят три – двух месяцев не прошло с его дня рождения. Он закачал себе в артерию воздух и спровоцировал инсульт, и хотя Энди сказал мне, что такая смерть наступает быстро и безболезненно, я потом почитал про это в сети и обнаружил, что Энди мне солгал: судя по всему, ему пришлось колоть себя как минимум дважды, иглой с диаметром как клюв колибри; судя по всему, это было мучительно.
Когда я наконец оказался в его квартире, там все было очень аккуратно, вещи в кабинете упакованы в ящики, холодильник абсолютно пуст, и все – завещание, письма – аккуратно разложено рядами на обеденном столе, как карточки с именами на свадьбе. Ричард, Джей-Би, Энди, все твои и его старинные друзья были тут постоянно, бродили, сталкивались, в ужасе, но без изумления, удивляясь только нашему собственному удивлению, опустошенные, подавленные и главное – беспомощные. Упустили ли мы что-нибудь? Могли ли что-то сделать иначе? После мемориальной службы, где были толпы народу: его друзья, твои друзья, их родители и прочие родственники, его однокашники по юридической школе, его клиенты, сотрудники и клиенты арт-фонда, руководство передвижной кухни, множество работников «Розен Притчард», бывших и нынешних, в том числе и Мередит, которая пришла с почти совершенно дезориентированным Люсьеном (он, как это ни жестоко, жив до сих пор, хотя и обретается теперь в доме инвалидов в Коннектикуте), наши друзья и те, кого я не ожидал увидеть, Кит и Эмиль, и Филиппа, и Робин, – Энди подошел ко мне в слезах и признался, что, по его мнению, все пошло наперекосяк с тех пор, как он сказал ему, что уходит на пенсию, и что это он во всем виноват. Я даже и не знал, что Энди собирается на пенсию – мне он ни разу об этом не говорил, – но я постарался утешить его и сказал, что он не виноват, нисколько не виноват, что он всегда его поддерживал, что я всегда ему доверял.
