ГенАцид - Бенигсен Всеволод Маркович

– Дай ядреному шелопуту подстольник, он своим шелобаном все гляделки, ёпт, законопатит.

– Ну что ты за человек, Гришка? – раздраженно пожурил его майор. – Слова в простоте, без вот этих вот поговорок своих, не скажешь.

Но Гришка только пожал плечами и продолжил путь.

Майор какое-то время постоял, а потом решил тоже пойти к Валере. «У медали две стороны, – думал он, догоняя бредущего Гришку, – одну я уже видел, теперь и на другую гляну. Для объективности».

Но догнать Гришку не успел, так как заметил Поребрикова. Тот сидел на корточках рядом с сыном на обочине дороги и увлеченно возился с детским велосипедом. Велосипед стоял колесами верх, как задравший лапы подстреленный зверь.

– Здравствуй, Борис, – окликнул Поребрикова Бузунько.

– А-а, – поднял голову тот. – Здравия желаю, Петр Михайлович.

– Что делаешь? Над чем работаешь?

– Да какая там работа, – махнул рукой Поребриков. – Вот сыну лисапед починяю. Цепь проклятая слетает и слетает. Надо бы звездочку сменить, да размера подходящего нет. Вот и латаю, как дырявый кафтан.

– Не рановато ли для велосипеда-то, а? По сугробам, что ли, кататься?

– Да это вы не меня, вы вон Кирюшку спросите. Хочет, и все тут. А кто ему, кроме отца родного, поможет?

Кирюшка при этих словах вызывающе-вопросительно посмотрел на Бузунько, мол, а действительно, кто, если не отец?.. может, вы?

– Это верно, – смутился Бузунько и перевел взгляд на Поребрикова-старшего. – Слушай, Борис.

– А?

– Я тебя хотел вот что спросить. Я, ты знаешь, хоть и местный, но больше времени сейчас в райцентре провожу, немного с курса дела сбился. А ты ж здесь постоянно, так.

– А я что? Я ж только с отделения вышел.

– Но ты ж не пять минут назад вышел.

– Ну не пять.

– Так вот ты мне и скажи, что у нас тут творится? Какие-то «рифмачи», какие-то «заики». Еще и бузу какую-то недавно промеж себя затеяли.

– Да я сам не пойму, Петр Михайлович. Ну их к лешему. Мне вон тоже досталось, – и Поребриков ткнул указательным пальцем в синяк под глазом.

– М-да, – покачал головой майор. – Приложили. И это как, по-твоему, серьезно?

– Да ну, ерунда. Меня, бывало, и крепче прикладывали.

– Да я не про синяк. Я про бузу. Серьезно они разругались или так побаловаться решили от нечего делать?

– Не знаю, – пожал плечами Поребриков. – Что-то для баловства больно злобно бились. Не, к черту эти читки ваши. Да и вообще я завязал.

– С чем это?

– А с чем у нас завязывают? С алкоголем, ясен хрен.

– С чего вдруг?

– Да слишком много проблем через это дело выходит. У меня сын растет, а я каждый месяц по пятнадцать суток в отделении провожу. Вот тебе и весь расклад. Да и потом... посмотрел я на наших. Они б, если б не под этим делом были, может, и драться бы не стали. А алкоголь – такая штука, типа увеличительного стекла. Хорошее через него прекрасным видится, а любая обида прям аж смертельной становится. Вот они из-за ерунды какой-то повздорили и давай друг дружке морды квасить. «Поэзия! Проза!» Да на кой мне нужны такие заморочки? Я вон лучше сыну лисапед починю, а свою литературу дома один выучу. А морды бить – это извините.

– Понимаю. Насчет водки это все верно. Хотя, по мне, лучше б они пили, только б бузы не было. Мне порядок нужен для отчетности. Да и без отчетности тоже нужен. Понимаешь?

– Как не понять. Только я теперь не при делах. Вон, они все к Валерке повалили, а я, вишь, с Кирюшкой.

И Поребриков потрепал сына по голове.

– Ладно, Борис. Бывай. Пойду я до Валерки, поговорю с ними, авось вразумлю. А насчет звездочки для твоего лисапеда, я в райцентре узнаю. У меня там знакомый имеется, на технике подвинутый, у него и звездочки, и крестики, и нолики, и чего только нет.

– А вот за это завсегда спасибо.

– Да пока не за что.

Майор пожал руку Поребрикову, подмигнул Кирюшке и на прощание крутанул переднее колесо велосипеда.

У Валеры собралось народу почти вполовину меньше, чем у Степана, а именно человек пятнадцать. Про себя майор объяснил это большей популярностью прозы у народа вследствие доходчивости и простоты. В остальном же собравшиеся у Валеры мало чем отличались от собравшихся у Степана. И хотя майор был почему-то уверен, что «рифмачи» будут отличаться от Степановских гостей, например, большей одухотворенностью на лицах или какой-нибудь особой вежливостью (все ж таки, думал он, поэзия – не проза), ничего такого он, как ни старался, не заметил. Ему так же небрежным движением ноги пододвинули покосившуюся табуретку, ему так же безмолвно налили стакан водки и на него так же недоверчиво и угрюмо косились, явно раздосадованные невозможностью в его присутствии сыграть в «экзамен». Валерина подруга Танька, так же, как и Галина, жена Степана, лузгала семечки, сплевывая шелуху в ладонь. А уж про лица присутствующих и вовсе нечего говорить – кто с распухшей губой, кто с подбитым глазом, они один в один напоминали чтецов из лагеря «заик». «Ну раз и здесь тех же щей, да пожиже влей, – подумал майор, – беседу проведем по такому же сценарию, что и у Степана». Майор вежливо прослушал несколько стихотворений, а затем так же вежливо поинтересовался, почему никто не читает прозу. Ответ на этот вопрос он, конечно, знал и потому сразу приготовился перебить «ответчика» словами о том, что так, мол, дело не пойдет, ну и прочее. Но тут он, к своему удивлению, просчитался, ибо ответ оказался нелепее всего того, что он ожидал услышать.

Валера на правах хозяина объяснил Бузунько, что мало того что майор здесь не услышит прозы, но он также не услышит здесь и лирической поэзии, так как все «ромы» и «ром-бабы» (то есть те, кому досталась романтическая поэзия) сегодня с утра официально отделились от «простофиль» и «дикарей» (то есть тех, кому досталась «философская» и «экспериментальная» поэзия). Четкой границы, сказал Валера, тут, конечно, нет, и каждому достались разные поэтические жанры, но теперь любой чтец должен решить, на чьей он стороне, и изъять из своего публичного репертуара те жанры, приверженцем которых он себя не считает.

– У меня, например, – продолжал Валера, – «сироп» тоже имеется.

– Какой еще сироп? – рассердился майор, но тут же притих, увидев, что все засмеялись.

– «Сироп», – улыбнулся Валера, – в смысле лирическая поэзия. Однако я делаю акцент на той поэзии теперь, которая мне... нам, – поправился он, – более интересна.

Заметив растерянное выражение притихшего Бузунько, Валера «добил» несчастного майора.

– Кстати, по нашим сведениям, у «заик» сегодня тоже, – сказал он и подмигнул сидевшим за столом, – последняя совместная гастроль. «Отрывки» уходят от «ценников», а «ценники» поделятся, как и мы, на лириков и философов.

– Какие отрывки? Какие ценники? – снова разволновался майор, но уже не так агрессивно, понимая, что здесь царствует какой-то жаргон, который он просто еще не усвоил.

– «Ценники» – те, у кого законченные тексты. А «отрывки» – те, у кого «отделы», ну то есть... отрывки. Незаконченные куски. Выдержки там всякие, главы и так далее.

Майор с досадой плюнул и обмяк на табуретке, как проседает многоэтажный дом с некачественным фундаментом.

«Бред какой-то. Эдак, пока комиссия приедет, они у меня тут все как тараканы разбегутся», – подумал он.

– И что вы по этому поводу собираетесь делать, интересно?

Валера пожал плечами, а в разговор встрял строитель Беда.

– «Сиропщиков» трогать не будем, – пробасил он. – А «заик» били и бить будем.

И все, к ужасу майора, утвердительно закивали головами.

Бузунько уже представил приезд комиссии в Большие Ущеры, где на улицах полыхают баррикады, маршируют демонстранты и вообще ведутся военные действия. «Ценники» против «отрывков», «отрывки» против «простофиль», «простофили» против «сиропщиков». И это за несколько дней до экзамена! «Головой отвечаешь, если что», – вспомнил он слова Митрохина, и его передернуло. «Лучше б они все запили к чертовой матери!» – с досадой подумал Бузунько.