Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Лыжня вывела на небольшую полянку. На краю её стояла огромная старая ель, тяжёлые раскидистые еловые лапы шатром опускались до самой земли. Возле ели, спиной ко мне, опираясь на палки, стоял Корнеев, медленно водил головой из стороны в сторону, приглядывался, принюхивался, напоминая породистую охотничью собаку.

– Здесь спать будем. Печеру нароем, – сказал он, не оборачиваясь.

– Где – здесь? – не понял я.

– Прямо здесь. Говорю тебе – печеру нароем.

Зимней ночью в тайге, по которой ходят медведи, в минус двадцать – он хочет спать в снежной пещере.

– Ты так уже делал? – спросил я со слабой надеждой, что он пошутил или я не понял.

– Снимай лыжи, копать будем, – приказал Корнеев.

То лыжами, то мисками мы копали час с лишним, пока не выкопали под елью яму метра два в ширину и метра полтора в глубину. Из выкопанного снега Корнеев соорудил вокруг ямы бортик, пропустил внутрь меня, залез сам и залепил снегом проход в бортике. Костёр развести он не разрешил, достал из рюкзака два здоровых куска зайчатины – остатки нашего вчерашнего ужина, – сел на рюкзак, протянул мне один. Пожевав холодного мяса, мы сделали по паре глотков из фляги с чаем и по паре – из другой фляги. Я хотел нарубить лапника, постелить на дно ямы, Корнеев опять не разрешил, расстелил спальник прямо на снегу.

Я спросил почему, он не ответил. Я разозлился. Вот уже шесть дней мы шли вместе, ели вместе, спали вместе, и всё равно до конца он мне не доверял. Наверное, он был прав, но обида не делалась от этого меньше. Я достал свой спальник, постелил рядом – отодвигаться было некуда – и тоже лёг.

– Хорош злиться, – сказал Корнеев прямо над моим ухом. – Тайга злых не любит.

– А я не люблю, когда меня на поводке водят, – огрызнулся я.

– Потеряешься без поводка-то, – усмехнулся Корнеев.

Я промолчал, он посопел и добавил:

– Близко мы очень. Вот и сторожимся. Нельзя по-другому.

– Как близко? – мгновенно забыв про все обиды, спросил я.

– Почитай дошли. Ждать теперь надо, пока оттудова человек придёт.

– А когда он придёт?

– Может, завтра, может, послезавтра. Три дня не придёт – не хотят тебя, значит.

– И что тогда?

– Обратно покатим.

– Но как они узнают, что мы здесь?

– Узнают.

– И как они поймут, хотят они меня или нет? Для этого надо со мной поговорить.

– Почём я знаю, – зевнул Корнеев. – Может, поговорят. А то издаля посмотрят, глянешься ты им или не глянешься.

– Но я должен им всё объяснить. Я не могу вернуться просто так. У меня есть открытка, я могу показать открытку. И фотографию.

– Терпежу у тебя нисколько нет, чемпион, – сказал Корнеев. – Всё тебе сразу вынь да положь, а без терпежу ничего не бывает. Спи давай, чего гадать.

Через пять минут он уже храпел. Я никак не мог уснуть, сначала просто представлял себе завтрашнюю встречу, потом принялся сочинять убедительную речь. Заснул я только под утро, вытвердив наизусть шесть отшлифованных до идеальной гладкости предложений.

Когда я проснулся, Корнеева в пещере не было. Я натянул валенки и выполз наверх, в ёлочный шатёр. Корнеев сидел на поваленном дереве в десяти шагах от меня, напротив него стоял незнакомый человек. Корнеев что-то рассказывал ему, мужчина внимательно слушал, кивая головой. Меня мужчина заметил сразу, разглядел меж густых еловых веток, сделал приветственный жест рукой. Корнеев остановился на полуслове, повернулся, оба смотрели на меня выжидающе.

Я выбрался из-под ели, подошёл, ступая по глубоким корнеевским следам, представился. Мужчина пожал мне руку, но имени не назвал. Выглядел он лет на шестьдесят, толстые стёганые штаны были аккуратно залатаны на коленке, на старом полушубке просвечивали проплешины, заячий треух с опущенными ушами пожелтел от долгой носки. Винтовка с коротким, видимо, обрезанным стволом болталась у него на боку, из высоких, мехом наружу, унтов торчала рукоятка ножа. К унтам крепились странные конструкции, похожие на теннисные ракетки с удлинённой головкой и короткой ручкой. Заметив, что я на них уставился, он улыбнулся и сказал: «Снегоступы».

Несколько минут мы все молчали, мужчина разглядывал меня, я пытался поймать его взгляд, не решаясь заговорить первым. Придуманная речь больше не казалась мне ни блестящей, ни даже просто убедительной.

– Володя говорил, что у вас есть какая-то открытка? – спросил мужчина.

Я полез за пазуху, достал полиэтиленовый пакет, вынул оттуда конверт с открыткой, протянул ему. Он снял рукавицы, бросил их на снег, осторожно, двумя пальцами взял конверт, достал оттуда открытку, долго разглядывал рисунок, потом перевернул открытку и так же долго читал её короткий, в три предложения, текст. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным, и я не решался заговорить, боялся, что одно неосторожное слово может всё испортить.

– Володя упоминал ещё и фотографию, – сказал мужчина.

Я достал другой полиэтиленовый пакет, вынул оттуда конверт с двумя Осиными фотографиями, одна – тридцатипятилетней давности, другую я сделал перед самым отъездом. Фотографии мужчина разглядывал ещё дольше, по-прежнему бесстрастно и молча, только лёгкая тень пробежала по его лицу, мелькнула и тут же исчезла.

Так и не сказав ни слова, он вернул мне оба конверта, что-то негромко бросил Корнееву, мне показалось – не по-русски, развернулся и зашагал через полянку, неожиданно быстрый на своих снегоступах. Я рванулся следом, провалился в снег почти по пояс. Корнеев, не слезая с дерева, протянул руку, ухватил меня за воротник, подтащил к себе.

– Он уходит, Корнеев! – крикнул я. – Совсем уходит.

– Не колготись. За снегоступами он пошёл.

– Зачем? – подозрительно спросил я. – У нас же лыжи есть.

– Не пройдёшь ты там на лыжах.

– Значит, он мне поверил? Поверил?!

Корнеев не ответил, спрыгнул с дерева, вернулся к ели, вытащил из ямы сначала свой рюкзак, потом мой, сложил на дно обе пары лыж, обвалил внутрь снежный бортик, поверху засыпал снегом. Отойдя от ели на пару шагов, он осмотрелся, слепил несколько снежков, бросил их в еловый ствол, потом, пятясь, вернулся к поваленному дереву, заметая свои следы рукавом полушубка, вздохнул:

– Что б тебе летом приехать, чемпион.

– Я ж тебе объяснял, – снова начал я, но он отмахнулся, и я замолчал. Мне хотелось кричать и прыгать, хотелось петь и почему-то немного – плакать, давно забытое детское ощущение. Но ни петь, ни кричать, ни прыгать было нельзя, и я просто сидел рядом с Корнеевым на заледенелом стволе и болтал ногами. Корнеев поглядывал неодобрительно, но молчал, потом вдруг схватил меня за руку, приложил палец к губам, показал глазами на другую сторону поляны. Я глянул – и чуть не свалился с бревна: прямо перед нами, на противоположной стороне поляны сидела некрупная чёрная собака, медленно, едва заметно покачивая головой с острыми торчащими ушами. Корнеев отпустил меня и осторожно потянул из-за спины ружьё. Собака развернулась к нам в профиль, показался длинный пушистый хвост с серебряным отливом. Корнеев плавно, как в замедленной съёмке, поднимал ружьё, зверь также плавно уходил с поляны, сделал один осторожный шажок, потом ещё один, только хвост его торчал из-за кустов.

Раздался выстрел, собака упала на снег, Корнеев соскочил с дерева и тоже упал в снег, потянув меня за собой, потом медленно поднял голову, выругался непонятно, встал и принялся отряхиваться. Я тоже встал и увидел, что наш утренний собеседник вернулся, идёт к нам через поляну, тащит за собой мёртвую собаку.

Подойдя к нам поближе, он сказал Корнееву:

– Долго целился.

– На предохранителе стояла, – оправдываясь, буркнул Корнеев.

Человек положил зверя на снег, достал из большой холщовой сумки, висящей через плечо, две пары снегоступов, одну протянул мне, другую – Корнееву. Тот снова уселся на дерево, быстро и ловко приладил их к унтам. Я сел рядом, попытался надеть свои, но запутался в завязках. Корнеев вздохнул, спрыгнул с дерева, распутал узлы и привязал снегоступы к моим валенкам. Пока мы возились со снегоступами, наш спутник ухватил собаку за хвост и принялся возить ею по снегу туда-сюда, словно шваброй по полу.