Иэн Макьюэн - Суббота
По стандартам современных дорожных аварий — а Генри не зря провел пять лет в неотложке — дело пустяковое. Скорее всего, никто не пострадал и в роли врача-попутчика ему выступать не придется. За последние пять лет он дважды побывал в этом качестве: один раз — в самолете, по дороге в Нью-Йорк, другой — в душном лондонском театре в июньскую жару; оба раза — сердечные приступы, и оба случая сложные и неприятные. Шока не наблюдается: нет ни странного спокойствия, ни возбуждения, ни отупения; зрение его не обострилось, его не трясет. Он слушает щелчки остывающего металла и чувствует, как сквозь естественный испуг пробивается другая, не менее естественная эмоция — раздражение и досада. На пострадавшее крыло «мерседеса» и смотреть не хочется. Ему уже представляются недели и месяцы муторной переписки со страховой компанией, телефонные звонки, поездки в гараж. И как бы хорошо ни починили машину, изначальная чистота окажется безнадежно утрачена. Наверняка пострадала и передняя ось с подвеской — те таинственные части механического организма, у Пероуна ассоциирующиеся с парой пыточных инструментов: дыбой и колесом. Таким, как прежде, его автомобилю уже не быть. «Мерседес» погублен, партия в сквош проиграна, не начавшись… вот тебе и суббота.
Но даже сильнее досады вздымается в нем одно особенное, чисто современное чувство: праведный гнев водителя, жажда справедливости, возрастающая почти до злобы. И вот уже услужливо спешат из закоулков сознания, начинают новую жизнь известные штампы: куда же ты смотрел, кретин… а зеркало у тебя на что… вылетел как сумасшедший… хоть бы посигналил, дубина… Он ненавидит одного-единственного человека в мире, и этот тип сидит за рулем той машины. Генри хочет выйти, заговорить с ним, доказать свою правоту, поругаться всласть, потом обсудить страховку — пусть хоть это возместит ему погубленную игру. Он чувствует себя одураченным. Почти что видит, как его иное, более везучее «я» беззаботно и беспрепятственно проезжает по переулку и счастливо, словно пресловутый богатый дядюшка, на всех парах несется к своей субботе. А он застрял тут, в ловушке новой, невероятной, неотвратимой судьбы. Это — реальность. Ему приходится сказать себе еще раз: это — реальность, потому что не верится. Он поднимает с пола ракетку, кладет ее обратно на журнал. Берется за дверную ручку. Однако не выходит. Вместо этого смотрит в зеркало. Осторожность не помешает.
Как он и ожидал, в другом автомобиле виднеются три головы. Он знает, что склонен к необоснованным предположениям, так что сейчас, размышляя, старается проверять ход своих мыслей. Насколько ему известно, стриптиз законом разрешается. Однако если бы эти трое вышли — пусть даже поспешно и крадучись — из здания благотворительного фонда или Британской библиотеки, он бы не раздумывая вышел из машины. Они бежали — логично предположить, что задержка в пути разозлила их куда сильнее, чем его. Автомобиль у них — «БМВ» пятой серии; у Пероуна эта модель непонятно почему ассоциируется с криминалом, с наркоторговлей. И сидят в ней трое, а не один. Тот, что поменьше, сидит на переднем пассажирском сиденье: вот он открывает дверь, а следом распахиваются двери со стороны водителя и сзади. Не желая, чтобы его застигли в сидячем положении, Пероун выходит. Полуминутная пауза — словно игроки продумывают ближайшие ходы. У этих троих, должно быть, есть свои причины медлить и совещаться. «Важно помнить, — говорит себе Пероун, обходя свою машину и становясь перед ней, — важно помнить, что я прав и очень сердит. Однако осторожность…» Эти противоречивые побуждения сбивают его с толку; наконец он решает, что лучше всего довериться интуиции, не думая о правилах. Интуиция подсказывает, что лучше всего, не обращая внимания на этих троих, обойти машину и осмотреть пострадавшее крыло. Однако даже стоя — руки в боки — в позе разъяренного собственника, краем глаза он продолжает следить за тремя незнакомцами.
На первый взгляд машина вовсе и не пострадала. Зеркало заднего обзора на месте, на крыле ни единой вмятины; удивительно, но даже серебристая краска не содрана. Он наклоняется, чтобы взглянуть на серебристый бок «мерседеса» под другим углом. Проводит по нему растопыренными пальцами. Ничего. Ни царапинки. Говоря тактически, это невыгодно — нечего продемонстрировать в поддержку своего праведного гнева. Если и есть повреждения, то снаружи они не видны — должно быть, где-то между передними колесами.
Те трое останавливаются, разглядывают что-то на дороге. Коренастый в черном костюме мыском ботинка переворачивает отлетевшее зеркало «БМВ», словно мертвого зверька. Другой, высокий, со скорбной лошадиной физиономией, поднимает его с земли и сжимает в кулаке. Все трое разглядывают зеркало, а затем, после какой-то фразы коренастого, словно по команде, поворачиваются к Пероуну, и в этом движении — настороженное любопытство, словно у потревоженного оленя в лесу. И тут он начинает понимать, что ситуация опасная. Улица, перекрытая с обеих сторон, совершенно пустынна. За спинами троих, по Тотнем-корт-роуд, спешат разрозненные кучки демонстрантов, торопясь соединиться со своими. Пероун оглядывается через плечо. Позади него, на Гауэр-стрит, марш уже начался. Тысячи, построившись в единую плотную колонну, идут на Пикадилли; над ними, словно на революционном плакате, героически реют знамена. Лица, руки, одежда — все кажется очень живым и ярким; от них исходит почти ощутимое тепло жизни, свойственное многолюдным собраниям. Ради драматического эффекта они идут в молчании, под похоронный бой больших барабанов.
Трое снова трогаются с места. Как и прежде, впереди идет коренастый — должно быть, пяти футов и пяти дюймов росту. Идет решительно, чуть покачиваясь, словно переходит реку вброд и старается сохранить равновесие. В каком-то джазовом ритме. Танцор из «Мятного носорога». Может, слушает плеер? Сейчас иные даже спорят, не вынимая наушников из ушей. Двое других следуют за ним, чуть позади; понятно, что он у них — главный. На них тренировочные костюмы, кроссовки, спортивные куртки с капюшонами — стандартная уличная униформа, до того расхожая, что уже не воспринимается как стиль. Тео иногда так одевается — как сам говорит, «чтобы не думать, как я выгляжу». Тот, что с лошадиной физиономией, все еще сжимает в руках отломанное зеркало: должно быть, как вещественное доказательство. Глухой бой барабанов усиливает напряжение; из-за того, что рядом столько людей, не видящих его и не подозревающих о его существовании, Генри чувствует себя еще более одиноко. Однако надо играть свою роль. Он приседает возле машины, только сейчас заметив под передним колесом смятую банку из-под кока-колы. Ага! — со смешанным чувством облегчения и досады он замечает на блестящей задней двери тусклое пятно, словно краску поскребли мелкозернистым наждаком. Ясное дело — это след столкновения. Как же повезло, что он догадался свернуть вправо, прежде чем давить на тормоза! Теперь он чувствует себя куда увереннее. Трое останавливаются перед ним, и Генри встает и поворачивается к ним лицом.
