Виталий Коротич - Не бывает прошедшего времени
А Париж? Меня даже оскорбило то, что Париж, кажется, был одинаково безразличен к Отто и ко мне. Нельзя так: у Парижа должна быть прекрасная память, он обязан помнить, он ведь великий город...
Прошу вас, не заставляйте меня возлюбить врагов моих, потому что я не верю во всепрощение. Всем, кому я смог простить, простил. Все, кто провинился лично передо мной, никакой жажды мести не вызывают во мне. Я стремлюсь разделить зрячую жажду справедливости и слепую жажду мести: слишком это опасное умение - забывать о пережитом.
Рыжий комендант из фильма Рене Клемана, с воспоминания о котором я начал, и взаправдашний эсэсовский комендант Парижа кричали в телефон: "Горит ли Париж?" - а ему удалось уцелеть; в спасенных же городах кто любит вспоминать про пожарища?
Наискосок от моей гостиницы на траве за решеткой покачивалось нечто металлическое, подаренное американским скульптором Кальдером ЮНЕСКО. Нечто металлическое называлось "Мобиль" и было похоже на оголенный взрывом каркас дома.
Но дом был цел. Треугольник ЮНЕСКО стоял на травке среди парижской архитектурной старины, будто девушка в мини-юбке среди манекенов, наряженных в кринолины. А на углу, между ЮНЕСКО и стеной Военной школы, на складном стульчике подремывал нищий. "Меня ранили под Верденом", - было написано на табличке у кружки для подаяний. Неужто на самом деле под Верденом? Тогда это уже не Отто, а его отец мог ранить нищего. Если, конечно, тот не врет, что его ранили так давно. Хорошо, что старая любовь не ржавеет, плохо, что старые раны так болят.
Я подошел к нищему и бросил ему в кружку восьмиугольную двухфранковую монету. Монета звякнула о медяки - больше чем полфранка никто сегодня не подал. Нищий среагировал на звяканье и поднял на меня стеклянные, абсолютно пустые глаза сумасшедшего.
- Спасибо, месье, - сказал он без всякой интонации. - Вы еще слишком молоды, чтобы знать, что такое война.
ПАМЯТЬ. (По журналу "Вопросы литературы", 1985 год, № 1.)
Кинорежиссер Г. Чухрай рассказывал, что, когда создавал свою "Память", документальный фильм о Сталинградской битве, он стоял на площади Сталинграда в Париже и брал интервью у молодых людей. Два человека прошли, пожав плечами, сказали, не знают, что это такое - Сталинград. Следующий сказал, что это, кажется, город в России. А парочка на вопрос, что для них означает Сталинград, ответила, что это что-то военное, далекое, "вроде Фермопил", и ушла, улыбаясь...
ПАМЯТЬ. (Сообщение западногерманского агентства ДПА.)
"Федеральный канцлер Г. Коль против пышных празднований 40-й годовщины капитуляции германского рейха, объявленной 8 мая 1945 года. Представитель правительства Бёниш, выступая в Бонне, подтвердил, что канцлер считает более уместным проведение торжественной церемонии без лишнего шума. "Тихая молитва больше подходит для дня памяти об этой ужасной войне, жертвами которой стали миллионы убитых со всех сторон", - заявил Бёниш".
ПАМЯТЬ. (Сообщение газеты "Правда" о пресс-конференции президента США Р. Рейгана 26 января 1985 года.)
"...ему был задан вопрос:
- Господин президент, поскольку вы поедете в Бонн незадолго до годовщины Победы над нацизмом в Европе, хотели бы вы продлить свое пребывание в Европе, чтобы отметить эту годовщину и, возможно, отметить ее вместе с русскими?
- Я надеюсь, - холодно ответил президент, - что во всем мире годовщина окончания второй мировой войны не выльется в празднование победы... Я надеюсь, что мы признаем теперь эту годовщину днем, положившим начало демократии, свободе, миру и дружбе между бывшими врагами".
ПАМЯТЬ. (Из записей, сделанных Александром Довженко в 1945 году.)
"Хотят забыть, не замечать нас. Потому что мы им не нравимся органически, они хотят, чтобы нас не было в их сознании. Они вытесняют нас в подсознание... Старый мир боится нас".
14
На этот раз все было наоборот, потому что Отто был пьян, а Виктор с Иваном Спиридоновичем трезвы. Разговор велся без предисловий, тезисы формулировались впрямую: Отто, так умело обкладывающий ваткой острые углы, к которым он намеревался подвести партнера, на этот раз даже не притворялся деликатным дипломатом. Может быть, повлияло выпитое, а возможно, выговор со службы, полученный накануне по телефону.
- Начнем-ка с тебя! - сказал Отто и положил на стол микрофон с прищепочкой, из тех, что цепляются куда угодно - к воротнику, лацкану, галстуку - и не мешают.
Иван Спиридонович задумчиво поглядел на аппаратик, шевельнул бородой и повел взглядом вокруг стола, еще раз поздоровавшись с Отто и с Виктором. Подышал на микрофончик, взял чашечку с кофе и неспешно заметил:
- Книжниками стали мы. Слово живое позабыли. Пленочки все, кассеточки, а прийти к человеку и по душам поговорить с ним с глазу на глаз и некому.
Виктор широко улыбнулся и прижал к столу ладонь Отто, собравшегося вмешаться. Взглянул на бородача и вежливо обратился к тому:
- Зачем вы, Иван Спиридонович, дурака валяете? К чему вся эта трепотня про кассеточки с пленочками? Вы ведь прекрасно знаете, что от вас требуется, и, судя по всему, вознамерились набить себе цену. Или как понимать вас?
- А вот так, - произнес господин писатель, ставя опустевшую кофейную чашку на блюдечко, и указал на Отто: - Он же ко мне на "ты", на ступенечку ниже себя ставит в иерархии. Вот вы считаете, что я здесь, с вами, вы мне кофе поставили и водки пообещали, так я раб ваш?
- Ну что вы, Иван Спиридонович, - пьяненько вздохнул Отто и возвратился к хорошим манерам, - и в мыслях не было вас унизить. Как можно унижать такого человека?! Обидишь вас ненароком, унизить попробуешь, так вы куда-нибудь съедете. Кстати, куда вы думаете податься, если вам и здесь надоест?
Иван Спиридонович хотел ответить сразу, даже воздуха набрал в легкие, а затем выдохнул, передумал и оглянулся.
Это было все то же кафе "Русское аудио", тот же невозмутимый бармен с музыкой стоял сбоку, лишь аккордеониста у двери не было видно. А посетители, как обычно, приглашались к слушанию музыки, заказывая кассеты с виртуозно записанными мелодиями, качеством которых так гордилось "Русское аудио".
- Где же ваше место на свете, уважаемый Иван Спиридонович? - упрямо допытывался Отто. - Поведайте же наконец! Скажите, скажите...
- А знаешь, я тебя видел, - вдруг сказал бородатый и перевернул кофейную чашечку вверх дном. - Я на войне не был, так я ж тебя в кино видел, в том фильме, где фашист наших допрашивает. Ты был такой, как сейчас, гладенький, бритенький и такой же немилосердный. И так же говорил, уверял, что все равно расколется тот, кого ты допрашивал. Знаешь же, что никуда не денусь, вот и разговариваешь со мной так.
Отто демонстративно налил себе в рюмку из графинчика, из которого он не наливал никому больше, выпил и вежливо спросил у господина писателя:
- Ну так как будем разговаривать, на "ты" или на "вы"?
Бородатый не ответил. Тогда Отто добавил уже жестче:
- А раз тебе деваться некуда, то разговаривай вежливо. Разве я тебя обижал? Не обижал. Разве я на веревке тебя привел сюда? Не приводил. Мы с тобой беседуем не на равных, запомни, Иван! Я предложил тебе работу, выступить по радио, и жду ответа.
Иван Спиридонович жалобно взглянул на Виктора:
- Понимаешь, Виктор, ты ж того радио не слыхал, а у меня оно в ушах гудело: куда ручку приемника ни крутанешь, а оно - здрасьте! Какие у нас в глубинке, в провинции, развлечения? Выпить по капельке, с девками подурачиться, кино в клубе поглядеть, радио слушануть... С радио там все в порядке: коротковолновый приемник можно купить где угодно и слушать можно что угодно. Тогда и наслушался я новостей из ведомства Отто. До сих пор в ушах звенит. Поселившись на Западе, я пробовал нашарить те передачи в эфире, так черта ж с два!
- А здесь и приемники коротковолновые не в моде, - развел руками Виктор и взял наушник. - Хотите что-нибудь послушать, Иван Спиридоиович? Заказать вам любимую музычку? Кстати, что же это вы не пишете, герр писатель? Вы бы и печатным словом попробовали, а то все устным да устным...
К столику подошел и возвысился над ним официат с бумажным цветком при картузе и приготовился выслушать заказ - официанты в "Русском аудио" принимали также заказы на музыку. Писатель взглянул на гарсона, взял бороду в кулак и, проведя по ней ладонью, сказал:
- А я, знаете ли, стал здесь бесстрашен. С тех пор как здесь оказался и понял, что деваться некуда (вы тоже поняли), ничего не боюсь. Знаете, почему писатели много пишут? Потому что смерти боятся. Писательская неудержимость - от страха смерти, от желания запомниться, сохраниться в памяти, ни от чего больше... А я и смерти не боюсь уже - зачем писать? Да и для кого мне писать? Для России, которая, разинув рот, ждет моих откровений, что ли?.. Я вот пожил здесь и увидел, что тут шакал на шакале, и печенки выедают друг другу. На всех один пирожок, да и тот не ими печенный, вот и следят, чтобы кусков перекраивать не пришлось. Я здесь кому нужен? Как собака, которая не научилась ни лизать, ни гавкать: и здесь я чужак, и России у меня уже не будет...
