Сергей Саканский - Наблюдатели
Это, пожалуй, мысли молодого человека, похожего со спины на Шерлока Холмса, который, порождая серые дымные грибы, медленно идет впереди. Покуривает какую-то причудливую трубку, пижон.
Мои мысли по поводу той же картинки мало, чем отличаются от евойных. Пожалуй, так:
Ах, ты блядь… Хотел бы я заправить между твоих грудей, сучара! Но сначала я буду долго мять эти груди, облизывать их, растирать меж пальцев эти соски. Словно щепотью вытягивая из пуха нить, вытащу на свет твое жалкое наслаждение. Чтоб завизжала, заплакала и засмеялась, закричала «Мамочка!» И крестить тебя буду: сначала в рот, потом в клитор, потом в правую, в левую подмышку. А потом я насру в эту ложбинку, размажу, как суровый штукатур, по этому животу свое говно… И шептать буду: люблю, люблю… Единственная! А ты тоже весьма, падла! Жопа круглая, упругая, правда, такие жопы расплываются вширь, когда ставишь их раком. Ну, ничего. Я в тебя стоя заправлю.
Или что-то в этом роде. Запиши я эти слова, кинь их в мировую паутину, да что на той доске начнется! Женщины будут орать, что есть мужчины, которые вовсе так не думают, у них есть дела поважнее. Например, ее собственный муж такой.
В принципе, все это недоказуемо. Если кто-то скажет, что означенные монологи не имеют к нему никакого отношения, то я отвечу, что он лжет. А если кто-то сам себе скажет то же самое, то пусть знает, что он просто больной. Нормальный мужчина всегда крутит в своей тупой башке подобные слова.
Можно только пожалеть этих несчастных женщин: одна нас с Шерлоком обогнала, другая прошла навстречу, вскинув на Шерлока глаза: понравился, захотела запомнить, ей невдомек, что о ней сейчас думают.
Можно и всех остальных женщин планеты пожалеть. Ведь каждая существует в поле этих слов, постоянно произносимых вокруг нее, и какая разница, что эти слова не произносятся вслух? Будь я женщиной, я бы просто покончил с собой.
Хотел бы я знать, какие внутренние монологи произносят они…
Ах, ты блядь… Ты че одела-та? Не идет тебе красный шарфик. Мне б такой! Где взяла-та? Сучара. Думаешь, кому твои сиськи нужны? Насрать в них только и все. А меня мужчинки любят. И я их – знаешь как? – люблю… А этот трубку курит. Ничего так. Трубку курит, значит, бабки есть. А у этого, в портфеле, со шляпой… Нет у него бабок. И старый…
Бабы, наверное, острее реагируют друг на друга, чем на мужчин… Думаю, мир бабы состоит из зависти, злобы, дурости неверных предположений…
Ах, ты блядь… Это че? Шапка такая? Ну и дура. Не твой это стиль. Мне б эту шапку, к шарфику… Думаешь, тебя за твою жопу берут? Тебя берут, потому что ты классная соска. И все знают, что ты классная соска. А этот, с трубочкой, ничего: на меня посмотрел. Облизала бы ему все пальцы на ногах. А этот, на баклажана похожий – полный урод, старик. Бабла не ломает, ясно…
Вот и институт, моя «Кошка». Люблю это здание: люблю вообще смотреть снаружи на здание, которое хорошо знаю изнутри. Когда-то я мечтал быть хозяином всего этого дома, но теперь мне достаточно владеть пусть лишь флигелем моей лаборатории. Он расположен в глубине институтского двора, сейчас хорошо виден, поскольку зимой деревья исчезают. Я иду по ледяной дорожке, успеваю выкурить сигарету, бросаю ее в снег, рядом с окурком, который бросил вчера…
Стоп. Кто-то стоит на крыльце и смотрит на меня. Это доктор Бранин. Кроме меня, ему здесь некого ждать. Наконец-то все выяснится, но я почему-то испытываю страх…
12
Я – древняя женщина в эпоху матриархата, я добываю огонь…
Я – труженица, я пчелка, я собираю мед с цветка…
Я – птица, я дятлица, я ищу пищу своим дорогим птенцам…
Я чувствую каждую дрожащую жилку, я знаю, как кровь пульсирует в его венах, я могу сосчитать удары его сердца, отсюда далекие, словно зимний гром в горах…
Его руки гладят мои волосы, он уже начинает дышать, и сейчас он запоет, и будет сладкой песня его…
Он дышит, дышит, дышит, уткнувшись мне в голову, как ребенок, жарко дышит мне в самое темечко…
Я тружусь, тружусь, тружусь, уже близок конец туннеля, скоро яркий свет плеснет мне в лицо…
Он поет. Он мой. Крупный мужчина в большой шикарной машине своей – сидит и поет себе всласть во власти маленькой женщины…
Я знаю глазами каждую его родинку, я знаю ноздрями смены его настроения, языком я знаю все движения его души…
Он поет. Нарастает песня его…
Подушечками пальцев, как пианистка клавиши, я чувствую движение любви из всей глубины его существа…
Я сосу, сосу, лижу, сосу, сосу и лижу…
Вот первый толчок, волна напряжения в часовой пружине, пауза перед прыжком свернувшегося змея…
Я хитрая, я чуть прижимаю его канальчик…
Он стонет, стискивая зубы, сливая наслаждение и боль…
Я отпускаю змея на волю, с жадностью всматриваюсь в его лицо с маленьким, хищным, чуть приоткрытым ртом…
И я слышу радостный клич с вершины горы…
Чистый, прозрачный ливень любви орошает мою улыбку…
Раз, два, три… нет, четыре раза! И пятый, последний вдогонку капелька, последняя крупная слеза его любви…
Миллионы его маленьких детей…
И запах, тот самый чудесный запах, от которого кружится голова: морские водоросли, глубокое рыбье царство…
Я умываю ладошками лицо, и лицо стекленеет. Я не помню уже, какой это по счету стеклистый слой, который, словно карнавальная маска, закрывает меня от враждебного мира…
Мы молчим. Мы дышим. Мы улыбаемся друг другу. Скоро мы будем говорить…
13
Лживые глаза доктора Бранина. Странный какой-то разговор – о западных инвесторах, о дефолте… Он что – хочет предложить мне какую-то работу?
– Извините, – говорю. – Я вообще-то не люблю опаздывать на службу: дурной пример для юных коллег…
– Иван Сергеевич, стойте! – окликает Бранин, когда я уже готов скрыться в дверях. – У меня серьезный, очень серьезный разговор.
Так-то оно лучше. Я спускаюсь на одну ступеньку.
– Что с моей дочерью?
– Она здесь, в институте.
– Об этом я уже догадался. По поводу?
– Аномалия. Чрезвычайно серьезная аномалия.
– Это любопытно. Где она?
– В подвале. Пятый сектор. У меня распоряжение проводить вас туда немедленно. На вас уже заказан пропуск.
– К чему такая спешка?
– Консилиум. Приглашены другие специалисты.
– Я нужен вам как специалист или как кто?
– Как специалист. И как… отец. Я, разумеется, был вынужден все рассказать. Им, конечно, наплевать, что я нарушал закон, позволяя вам встречаться с дочерью, но…
– «Им» – это кому?
– ФСБ.
– Моя несчастная дочь оказалась японской шпионкой?
– Нечто худшее. Эти ослы… Простите, я не хотел говорить этого слова… Эти люди считают, что «Юлия»… Вы только не волнуйтесь. Они серьезно полагают, что она не является человеком.
– Правильно. «Юлия» – генетический урод и, действительно, не вполне человек.
– Имеется в виду другое. Исследования показывают, что ее организм – это не человеческий организм и, возможно имеет, ну… инопланетную природу.
– Что за вздор! «Юлия» – это просто моя дочь.
– Вот в этом-то и вся штука. Мы должны провести анализы до того, как соберется консилиум. Лично для меня совершенно очевидно, что произошла какая-то путаница, и «Юлия» вообще не ваш ребенок. Но мы должны это доказать.
– Что значит не мой? Вы хотите сказать, что моя супруга изменяла мне с каким-то инопланетянином?
– Я просто думаю, что детей где-то перепутали, в роддоме или в больнице, и этот экземпляр… Простите, этот ребенок, вообще неизвестно откуда взялся. Тогда мы оставим вас в покое и продолжим исследования.
– Вы рассчитываете провести генетический анализ за полчаса?
– Вовсе нет. Консилиум соберется через неделю. Именно поэтому мы и должны начать анализы сегодня.
– Стоп. Я понял, что я нужен вам не как ученый, а как подопытное животное. Значит ли это, что я все равно не увижу свою дочь?
– Но это, может быть, вовсе и не ваша дочь…
– Пока не проведены анализы, я могу оставаться в своем прежнем заблуждении. Итак, увижу ли я ее или нет?
– Об этом не было разговора.
– Тогда поговорите. Скажите «им», что я согласен предоставить анализы только в том случае, если мне предварительно разрешат встречу с «Юлией». Всего доброго.
Я хлопаю дверью и иду через холл на дрожащих ногах. Я рассеянно здороваюсь с кем-то, проходя через лабораторию, мимо куриных клеток, отпираю свой кабинет… Остается ждать телефонного звонка.
Все это, конечно, несусветная чушь – насчет неземного ребенка – но мысль о том, что ребенок может оказаться не моим, приводит меня в ужас: ведь если моя коровка мне все-таки не верна, то что же тогда остается в этом мире истинным?
