Ирина Мамаева - С дебильным лицом
Она пересела напротив, за другой прибор, налила вина в чистый бокал. Но ведь так не может быть! Должно же быть в жизни что-то еще. Только — что? На секунду ей показалось, что в дверь стучат. Она подскочила, прислушалась… Но это глухо ухало о ребра ее собственное сердце, отсчитывая свой ритм. Это всего лишь билось ее собственное сердце. Сердце… но разве этого мало?..
Андрей пришел в половине первого.
Татьяна хорошо подшофе со слегка размазанной косметикой сидела, закинув ноги на стол, и лениво цедила вино из бокала. От роскошного пиршества остались жалкие остатки, и было видно, что из второго прибора с бокалом тоже ели и пили.
— Ты что?! — возмутился он. — Не одна была?! Я бегу, волнуюсь, чувствую себя полной сволочью, а она тут с кем-то другим развлекается.
— А-а… — она махнула рукой. — Тут Петрович забегал…
“Hi!
Меня звать Алег. Я приехал в Канада давно поетому плохо пишу руским языком извините. Я есть из Торонто это город в канада. Живу я когда мне было 12 лет а сечас мне 35 годов и я есть канадский ситизен. Я делай имиграция для людей кто хочет быть в канада. Мне 35 лет я имиграциони юрист. Говорю по руски хорошо. Если плохо пишу поправь. Хочу писать друг другу и познакомить с тобой. У мне все ест но я не хотеть быть один. Раньше был только работа и денги а теперь я понимал что работа это мало а нужно более. Сам я приехал из Киев это Украйна совсем давно. Я часто еду по бывший СССР и имею в Росия, Украйна, Молдава, Исраел, и прибалтик свой офис. Если есть интерес мы можем следующий раз увидит друг друга. Напиши если можно интересно о себе Рaскажи о себе, какой ты и что делаеш подробнее куда любиш ходить из дому.
Алег”
Глава 16
Татьяна проснулась с тяжелой головой, вылезла тихонечко из-под одеяла, нашла аспирин и выпила пару таблеток с двумя кружками воды. Включила чайник. Вернулась в комнату и замерла в дверях. Андрей — стоило ей встать — тут же развалился на всю кровать и спокойно посапывал. И снова ей с утра было так удивительно видеть в своей постели этого мальчика. И он снова показался ей красивым-красивым, пожалуй, самым красивым. И голова уже не болела.
В окна во всю светило солнце. По правде сказать, и не утро уже было, а день. Но какой конкретно — вторник или суббота, второе или двадцать второе — она не знала. И до этого ей не было никакого дела. Она накинула халат и залезла с ногами в кресло напротив. Сидела и наблюдала. И больше ей ничего не хотелось — только вот так сидеть и смотреть на него.
Так и просидела минут сорок, пока не заметила, что Андрей давно уже смотрит на нее одним еще совсем сонным глазом и улыбается.
— Почему ты не спрашиваешь, почему я вчера опоздал?
— Потому что опоздал — значит, не было возможности прийти во время.
Сидели и пили чай.
— Ты правда не сердишься?
— Нет. Хорошо вчера погуляли?
Вчера Андрей сидел один в общаге и шкуркой протирал дырочку в лампочке. Димка с Петром сразу, после их совместной поездки в лес, уехали каждый в свой городок, к родителям, и это было к лучшему. Посвящать в свои дела он не хотел никого, даже самых близких друзей. Все, что нужно было, из лесу он привез и теперь чутко прислушивался к любым шагам по коридору. Не то, чтобы ему было страшно, но береженого, как говорится, Бог бережет. От сознания незаконности своих действий у него сладко сосало под ложечкой — азарт опасности пьянил: Андрей чувствовал какую-то необыкновенную легкость. Чувствовал, что свободен.
В качестве часового механизма он решил использовать свою старую “Нокию” со сломанным дисплеем, но рабочую. Благо аванса, выданного Коляном, хватило на недорогой, но рабочий телефон. Решил пустить в расход мегафонскую симку, которую все равно давно не использовал. Сходил только проверил, не заблокирована ли она уже: действовала. Заодно и пива прикупил, чтобы лучше работалось. Собрал все вместе и залюбовался: стоит позвонить на телефон — ток пойдет на контакты лампочки, в ней проскочит искра — вот уж хлопнет, так хлопнет. Последнее он, гордый собой, сказал вслух. Правда, шепотом.
Не имело значения, восемь ли на часах — двенадцать ли — он и сам не заметил, как пролетело время. С ощущением гордости — сильный, взрослый, уверенный в себе — и с адреналином в крови он и поехал к Татьяне.
— А… Отметили немного удачную поездку.
Полночи он проговорил о находках. И она впервые заинтересовалась его увлечением, задавала вопросы. Они говорили, и говорили, и говорили. А когда он бегал за презервативами, поймал себя на неожиданном желании купить ей какую-нибудь безделушку, чтобы порадовать…
Проснувшись, пили чай: она — по одну сторону стола, он — по другую. Посередине, между чашками, из окна на скатерть падал солнечный луч: утро снова разделило их; в свете луча медленно и равнодушно плавали пылинки.
Андрею мучительно хотелось уйти. Все это — и женщина, сидящая напротив, и необходимость поднимать кружку и отхлебывать горячую подкрашенную пакетиком заварки воду, и пыль эта, обычно незаметная, а тут вдруг проявившаяся, как изнанка, — все было лишено смысла. Внутри его, как в огромном сосуде, еще держались остатки ночи, как хорошего сна, который хочется запомнить, но в голове уже были совсем другие мысли: сегодня он должен был встретиться с Коляном.
Татьяна чувствовала, что он уже не с нею, но все внутри ее бунтовало, отказывалось принять это ощущение, как факт. Его визит, ночь, полная страсти, неожиданный подарок — дешевая игрушка на присоске, которую он, смущаясь, не глядя, прилепил на зеркало в прихожей, — все это она восприняла как свою полную и окончательную победу. А заснув под звон литавров, ей было очень обидно, проснувшись, обнаружить свою ошибку. Зло плеснув ему кипятка в кружку, она почувствовала некоторое восстановление справедливости, когда он, задумчиво отхлебнув, обжегся.
— Слушай, я понимаю, что вы делаете, когда находите останки наших солдат, а что вы делаете с немцами? — сдерживая раздражение, Татьяна попыталась завязать разговор.
— Хороним, только жетон снимаем, — нехотя откликнулся Андрей и закурил: он чувствовал себя, как будто должен был ей это утро, эти разговоры… — В Германии тоже ведь есть общества, которые ищут погибших во Второй мировой. Вот мы им и сообщаем, что найдены останки бойца, сообщаем персональные данные. Если живы его родственники, то они или приезжают, и мы показываем место захоронения, или сообщаем, что он захоронен там-то, фотографируем могилу и отсылаем снимок. В любом случае, немцы за это хорошо платят.
— Платят?
— Мы же не обязаны отдавать, так сказать, последние почести врагам. Мы их на свою землю не звали. И даже если родственники не находятся, так можно сам жетон продать. На них есть спрос. Не шибко выгодно, конечно, но с паршивой овцы — хоть шерсти клок.
— Подожди, подожди… Ведь этот жетон — это последнее, что осталось от человека, это память о нем. Неужели и на этом нужно делать деньги?
— Но это же фашисты, это наши враги!
— Но они за это уже расплатились своей смертью! Да и не все ведь они одинаковые! Не все же зверствовали, издевались. Они же военные, они обязаны были выполнять приказы. А в конце войны и вовсе призывали глупых семнадцатилетних мальчишек — что они понимали?
— В конце война шла не на нашей территории!
— Я не об этом… Все равно так нельзя, понимаешь? Кто бы ни был тот, чьи останки вы нашли, но ведь все равно его нужно захоронить, как положено, ведь война давно кончена, а вы все, как будто воюете с ними, уже мертвыми. Когда-то ведь это должно закончиться!
— Я же тебе уже говорил, Вторая мировая закончилась — началась третья. Война не закончится никогда. В Интернете…
— Я все просмотрела, что ты говорил. Да, в чем-то ты прав, в чем-то вы все правы, но нельзя ведь всю жизнь только и жить готовностью к какому-то бою! Ведь чего боишься, то и случится! Ведь если всю жизнь готовился к войне, то в конце концов ее придется начать, иначе вся жизнь была прожита зря. Если в первом акте на сцене повесить ружье, то в третьем оно обязательно выстрелит!
— Но ружье для того и нужно, чтобы стрелять.
— Стрелять не нужно! Неужели ты можешь убить?
— Какая разница, могу я убить — не могу?! Война идет, ружья стреляют. И “шмели”, и “мухи”, и ППШ, и… системы “Град”… И без меня стреляют, и…
— Без тебя стреляют на одного человека меньше! Без твоего Петра — на двоих меньше, и так далее…
— Да не могу я ничего изменить!
— Ты не хочешь ничего изменить! Потому что тебе это нравится. А ведь ты — можешь, именно ты. Ты можешь остановить войну — просто поверь в это. В мире и так слишком много зла, слишком много страдания и смерти. Ты что, и правда готов поехать на войну, чтобы убивать, чтобы тебя убивали?
— Я не боюсь умереть. Живу я — не живу — какая разница? Зачем цепляться за жизнь, что в ней такого клевого? Все одно и то же, везде, у всех… Как отец… а-ай!.. В армию я не пойду, потому что не хочу за этих умирать… А контрактником — запросто. Хоть завтра. Стрелять я, по крайней мере, умею.
