Ирина Мамаева - С дебильным лицом
Дальше было только хуже. Я шла ва-банк — я не пила алкоголь, я ложилась в постель с другими мужчинами. Но когда они прикасались ко мне — они это делали не так, как ты. Они говорили другими голосами, от них пахло не так, как от тебя. Они были замечательными — добрыми, ласковыми, умными, но у всех у них был единственный недостаток — они не были тобой.
И тогда я уже начинала понимать, что именно такой и должна быть верность — когда ты не смиряешь свои порывы в угоду кому-то, из чувства долга, а, напротив, полностью свободен во всех своих проявлениях, но вместе с этим просто не можешь заставить себя прикоснуться к кому-то другому, снести чужое прикосновение.
Тогда, рядом с тобой, я вообще стала замечать, что жизнь моя перешла в какое-то другое измерение, как, если бы это была компьютерная игра — будто я перешла бы на другой, более высокий, уровень. Но в отличие от игры, когда ты точно знаешь, что новый уровень есть и это ради него ты раз за разом бьешься, бегаешь, ищешь подсказки и воюешь с гадкими монстрами, твоя сегодняшняя жизнь, тот уровень, на котором ты находишься в данный момент, кажутся тебе единственно возможной реальностью, лишая всякой надежды что-либо изменить…
…Помнишь, как в самом начале ты кормил меня оливками? Они тогда еще только появились в продаже, и я их не любила. А ты этому очень удивился и сказал: “Я научу тебя есть оливки”, и я подумала: “Надо же, на земле шесть миллиардов человек, а кому-то есть дело, ем я оливки или нет”.
У нас все время не было денег и по полгода не было, где встречаться. Мы брали у Шаповалова ключ от его мастерской — своей у тебя тогда еще не было. Эта мастерская всегда напоминала мне рассказы Короленко о тяжелом быте рабочих людей: в окно под самым потолком видны были только людские ноги. Люди постоянно куда-то спешили, бежали, а мы лежали на диване, и нам никуда не надо было торопиться — мы уже пришли туда, куда стремились.
Я никогда не знала, о чем ты думал — как всех прочих мужчин, спрашивать тебя было бесполезно — и потому проецировала на тебя свои мысли, чувства и ощущения. И это могло быть правдой, потому что все у меня в голове и на душе было просто: мне было хорошо.
Я смотрела на Шаповаловские картины на мольберте, стенах, на полу, на столе. Наверное, на них были нарисованы какие-то люди, но, может быть, какие-то другие, иные, чем мы, и потому не всегда опознаваемые, но всегда радостные, веселые, беззаботные — как мне тогда казалось. Ты все время критиковал Шаповалова, а я восхищалась только твоими полотнами. На Шаповаловские смотрела молча. Люди на холстах были нашими сообщниками.
У Шаповалова тоже никогда не было денег — он разводил краски дешевым растительным маслом, и они сохли неделями. Утром мы неизменно оказывались замазаны масляными красками с ног до головы. И это несмотря на то, что всегда старательно оттаскивали картины подальше от дивана. Утро всегда начиналось с заметания следов: мы старательно подкрашивали те места в картинах, с которых ночью умудрились стереть краску. Вот поэтому я и говорю, что люблю абстракционистов: были бы это реалистичные картины, нам бы ни за что не удалось воссоздать все в точности. Иногда мы входили в раж и подрисовывали несколько больше того, что стерли, но Шаповалов никогда не замечал соавторства, потому что он все время был пьян.
Шло время, а мне все также — уже на работе — кто-нибудь неизменно указывал на пятно масляной краски на волосах или на запястье, и я краснела, смеялась и совсем не спешила его оттирать. Жизнь все больше била и ломала меня, но существовало место, где среди картин можно было смотреть на суетящиеся ноги со стороны, выпасть из земного броуновского движения и подчиняться в своем свободном полете совсем другим законам, и быть свободнее, больше, сильнее… Помнишь, иногда мы брали кисти и писали какую-нибудь гениальную картину одну на двоих, которую Шаповалов потом с легкостью продавал, приняв за свою, и вместе с нами пропивал деньги?
Потом у тебя появилась своя мастерская, потом — своя квартира. Я полюбила оливки. Темные, светлые, с косточками, без косточек, с анчоусами… Я говорила о своей любви каждому из этих смешных маленьких плодиков. Я смирилась. А ты уехал.
Я думала, с твоим отъездом все наконец-то закончится. Умерла бабушка, и мне досталась в наследство квартира. Моя. Собственная. Квартира. Мой дом. Я впервые стала сама себе хозяйкой. Я сама выбирала мебель, нанимала рабочих сделать ремонт, покупала все те смешные мелочи, которые делают дом уютным. И мне уже стало казаться, что я получила то, о чем мечтала — свой собственный настоящий уютный дом…
А неделю назад я встретила тебя у памятника Кирову. И мы пошли к тебе. А ночью я проснулась и вдруг остро, с ошеломляющей ясностью поняла, что я — дома. Что вот он — мой дом, и не было никаких двух лет, и ты уехал только вчера, а сегодня вернулся, и все так же пахнешь растворителем и красками”.
Все это Лариска хотела сказать Федору. Но день заканчивался, и начинался новый, заканчивался — начинался, и каждая минута была наполнена таким всепоглощающим смыслом — поход Федора в магазин, ее приготовление обеда, совместный выезд на озеро с чайками и соснами на берегу — что разорвать эту цепочку счастливых мгновений не было никакой возможности и, казалось, никакой надобности. И Лариска об этом молчала. О некоторых вещах гораздо приятнее молчать, чем говорить.
Лариска вернулась со смены измотанная, но это была такая мелочь рядом с огромным всепоглощающим счастьем — прийти вот такой усталой домой к тому особенному мужчине, которого ты ждала всю жизнь. Распахнув дверь, она жадно втянула носом родные запахи их теперь уже общего дома. Прислушалась — в ванной тихо шумела вода, на кухне — сам с собою разговаривал телевизор.
Она переоделась, разогрела заботливо приготовленный Федором ужин — вода все также шумела. Но дверь в ванную комнату не была закрыта, и это был их знак — заходи, составь мне компанию. Лариска взяла на кухне табуретку, зашла и уселась во влажном пару рядом с ванной. Федор, сидя в пене, намыливал мочалку. Засучив рукава, она взяла ее у него из рук и принялась мыть его, как когда-то в детстве мыла ее мама: молча, деловито, как посуду, но вместе с тем с какой-то необычайной нежностью, как будто она была каким-то сокровищем, дивной, чудом сохранившейся вазой, и мать страшно боялась ее разбить.
Обычно все эти помывки заканчивались одинаково: Федор затаскивал сопротивляющуюся и верещащую Лариску к себе в ванну. И вспомнилось сразу: когда она мылась, так же не закрывая дверь на защелку, он мог неожиданно влететь в ванную, схватить ее, мокрую, мыльную, и утащить на кровать. И такие радостные были эти минуты — со щиплющим глаза шампунем, мочалкой, которой она шутя отбивалась от него, и необычайной, проникновенной близостью между ними.
Но сегодня настроение у него было совсем другое, а поскольку настраивались они друг на друга моментально, но и Лариске было не до игрищ. Он сидел, задумавшись, обхватив руками коленки и пристроив на них подбородок, она — думая о том же самом — бережно терла ему спину под аккомпанемент вытекающей из ванны воды.
Потом она принесла чистое полотенце, тщательно вытерла его и завернула в халат. Он сел на бортик ванны, спиной к ней, она — рядом на табуретку. Она ласково потрепала его полотенцем по волосам, вроде бы вытирая, и опустила руки. А он сидел рядом, но был такой одинокий, такой далекий и вместе с тем — такой родной, с таким знакомым загривочком, ложбинкой между лопатками, куда так удобно утыкаться носом во сне…
Не выдержав, она притянула его к себе, и он легко, как будто только этого и ждал, передвинулся с бортика к ней на коленки. Она обняла его, уронив мокрое полотенце на пол и не заметив, а он вжался в нее, положив руки поверх ее рук: большой голый мужчина, разменявший пятый десяток, а потому с брюшком, нелепо тощими ногами и редеющей шевелюрой на коленках у маленькой в мокром халате женщины с большими детскими глазами и уставшими женскими руками, неумолимо выдающими возраст. И уже больше ничего не существовало в этом мире: ни ванной комнаты, ни квартиры, ни города; не было ни больных, ни здоровых людей, не было ни горя, ни счастья — только спокойный полет планеты по орбите и двое — мужчина и женщина — приникшие друг к другу и на мгновение обретшие покой.
“Privet Tatyana!
Jalka chto mi stoboipoznakomilis nimnochka pozna.. ya bil v Rossii 14–17 marta na seminar. Teper tolka priedoi oktyabr. Svobodnoe veremya mala, no ya mnogo chitau i chtau.. ochi loblo xodojestvenoe literatrora — Tolstova, Torginev, Chexov, standal, Balzak, RomanRolan,Herman Hesse i Milan Kondra.
Ya kajdi den malo govoru lodiam i mne eto ne hvataet….Ya ni mogo pisat na roskom bokve
potomochto net o menya ruski redakter,no ti mojesh pisat na roskim bokvami..ya mogo chitat.
Bila ti za granitsa?Pichi svoi nomera..pozvaniu pogavarim…poka.
Alvand Hamedan”
Глава 15
Татьяна простудилась.
Сидела безвылазно дома, ставила на ночь горчичники и не успевала менять носовые платки. Но, несмотря на физические страдания, на душе у нее было легко. Вся эта нелепая истеричная поездка казалась ей не более чем страшным сном. Внутри где-то она все же чувствовала, что что-то в ней изменилось, но боялась спугнуть это ощущение.
