Клара Санчес - Последнее послание из рая
– Что за свинья! – восклицала моя мать, когда мы отходили от киоска.
– Он, кажется, болен, – говорил я.
– Почему бедные и больные не бреются сами, если их больше некому побрить? Но этому нет никаких оправданий. Это симуляция болезни, а не болезнь.
Так что отдельные экземпляры, пользующиеся случаем не бриться по выходным, кажутся мне людьми, которые неуважительно относятся к собственным членам семьи, заставляя окружающих терпеливо созерцать черные волосы на их лицах или, что еще хуже – отвратительную с проседью щетину, отросшую на омерзительных рожах. Справедливости ради следует сказать о моем отце: как бы он себя ни вел, он всегда был выбрит. Когда он бывал дома, то спускался к завтраку в пижаме, чисто выбритый и пахнущий лавандовым одеколоном, отчего поцеловать его не стоило никакого труда. Возможно, поэтому моя мать продолжала любить его даже в самый разгар своей связи с мистером Ноги. Когда приходит весна, я собираюсь вставать рано и делать пробежку до «Аполлона». А сейчас лед, который видно через окно, уплотняет атмосферу, а растения и асфальт делает более твердыми, лишая меня всякого желания общаться с кем бы то ни было вне дома. Я предпочитаю вовремя поехать на работу на автобусе и, быть может, вернуться домой в полдень пешком.
Меня ждут несколько коробок с видеокассетами, которые следует привести в порядок. Почти все фильмы относятся к серии «В», далее следует то, что я предлагаю своим клиентам-кинофилам, и наконец то, что я оставляю свиньям и эротоманам. Вспоминается имя одного человека, о котором на днях разговаривали посетители фильмотеки.
Вечером, когда наступает пора закрываться, мой шеф за деньгами не приходит. Вместо него является блондинка лет тридцати пяти от роду в мини-юбке и в туфлях на высоченных каблуках, которая закуривает, не спрашивая разрешения, считая, что раз я сижу, ее дым не будет меня раздражать. Первая же порция выдыхаемого дыма попадает мне прямо в нос, отчего я начинаю слегка покашливать.
Она смеется и говорит:
– Какой ты нежный.
Кажется, я никогда не видел ее в нашем поселке и поэтому спрашиваю, не приехала ли она из Мадрида.
– Прямо оттуда, – говорит она, – и прямо за деньгами.
– Ну, их маловато. День сегодня неудачный.
– Не будь таким серьезным, – говорит она и громко смеется. – Мне уже известно, что этот бизнес – пустое дело.
– Ну, не такое оно уж пустое, все, что исходит отсюда, – чистое. Видеофильмы, которые не продаются, возвращаются обратно.
– Да, но ведь нужно платить тебе жалованье, оплачивать счета за свет, за телефон, за аренду помещения. Не вижу смысла.
– Дело более прибыльное, чем кажется. В конце недели концы с концами сводятся.
– Не выпендривайся. Не верится, что ты на этом разбогатеешь. В самом деле, такой парень, и вдруг сидит в этой дыре целый день.
Давно никто не говорил со мной обо мне. Я уступаю ей свое место за прилавком. Она садится, положив ногу на ногу.
Нужно подождать, пока не позвонит шеф и не скажет, что женщине, которая сидит передо мной, можно доверять и я могу отдать ей деньги. Так что я спрашиваю ее, не хочет ли она что-нибудь выпить. Она отвечает, что выпила бы кока-колы, но поскольку кока-кола возбуждает ее, она предпочла бы пиво. Я спрашиваю, какое – с алкоголем или без. Она отвечает, что надо бы выпить безалкогольного, но в такое время, поздним вечером, она предпочитает с алкоголем. И я иду с этой избыточной информацией к автомату, выдающему напитки, который находится этажом ниже, где постоянно резвятся дети, пока их родители эти напитки распивают. Это люди, которым очень трудно проводить время дома в одиночестве. Они не выносят, когда их в буквальном смысле бросают дома, за исключением всего прочего. Хотя «все прочее» включает бар в «Аполлоне», крики их детей и знакомые физиономии одних и тех же официантов, одних и тех же соседей.
Второй взгляд на блондинку дает иную картину. Это уже не та женщина, что ворвалась на высоких каблуках в мой тихий мирок, называемый рабочим местом, а некто, давший себе труд принести из подсобного помещения стул для меня и приглашающий меня теперь рукой, чтобы я тоже сел.
– Похоже, у тебя много материала.
– У меня полный комплект.
– Я не поняла, у тебя что, и порнография есть?
– Ты правильно поняла. Иногда клиенты ее просят. Дело житейское.
– Тебе это не кажется отвратительной грязью?
– Не знаю. Я думаю об этом. Люди подобного сорта всегда были и всегда будут.
– Ты сам-то эти ленты смотришь?
– Иногда.
– Меня, по правде говоря, это возбуждало бы, если бы потом не пришлось раскаиваться, – говорит она.
– Вряд ли из-за этого стоит раскаиваться. Но и проходить через это никто никого не обязывает.
– Знаешь, а ты взрослее, чем кажешься.
– Не так уж я молод, как кажусь, – отвечаю я ей со смехом. И спрашиваю ее, хочет ли она еще одну банку пива. Она согласна. У нее действительно красивые глаза – что-то среднее между зелеными и голубыми. Самые красивые глаза, которые мне когда-либо приходилось видеть и которые, несомненно, смотрелись бы еще лучше, если бы она была одета попроще. Ее нельзя назвать женщиной в моем вкусе, но она вошла в видеоклуб, когда начало темнеть, когда жара в «Аполлоне» становится невыносимой, и она – единственная, кто смотрит на меня. Возвращаясь, я открываю стеклянную дверь банками пива и попадаю в поле зрения внимательной женщины, как в летнее море, затерявшееся где-то в другой части света.
Звонит шеф. Он говорит, что Соня – его подружка, пользующаяся его полным доверием, и что она время от времени будет забирать деньги.
– Ну как, хороша? – спрашивает он.
Я не отвечаю. Думаю, что будет лучше воздержаться от подобного комментария.
– Соня, – повторяю я громко, выкладывая банкноты и монеты на стол.
– Чем ты занимаешься, помимо того, что сидишь здесь? – спрашивает она.
Я в течение нескольких секунд размышляю о своих занятиях и понимаю, что ничего не делаю.
– Я состою в клубе спелеологов, – вспомнив блиндажи около озера, где мы с Эдуардо часто проводили время во второй половине дня, рассматривая небо через амбразуру, сквозь которую какой-то солдат в свое время целился из винтовки. – Мы исследуем пещеры. Это очень азартное дело. Если тебе ни разу не приходилось входить в темную пещеру без какого-либо источника света, то ты не знаешь, что такое темнота. Темнота абсолютная. Она неописуема, почти немыслима. Только в таком месте можно представить себе, что такое небытие.
Я замечаю, что она рассматривает мои обтянутые джинсами ноги и мои руки. По всему видно, что она влюбляется в меня. Мне уже кажется неизбежным, что я ее трахну, хотя меня и сдерживает мысль о том, что ее трахает шеф, тот самый – с солитером на пальце. А она говорит, словно слышит то, о чем я думаю:
– Не выдумывай глупостей. Я с ним не сплю.
– Скорее это выдумал тот, кто считает, что способен угадать, о чем я думаю, – говорю я, чувствуя, что тональность нашей беседы становится все менее официальной.
– Хорошо, – произносит она, вставая. – Уходить мне отсюда не хочется, но если я не уйду, разговаривать нам больше будет не о чем.
Я постепенно привыкаю к ее манере вести разговор – постоянно вступая в противоречие с тем, что есть, и с тем, что могло бы быть, или что-то в этом роде. В глубине души я доволен, что она уходит, что она выйдет за дверь и вернется в свой, чуждый мне мир примерно так, как это происходит в кино.
К своему удивлению, сквозь дверное стекло, заклеенное объявлениями о новых поступлениях, я вижу, что к моим дверям подходит Эйлиен. Он серьезный и стройный. В его облике появилось что-то новое, вызывающее сравнение с только что подметенным и политым парком. С тех пор как я начал здесь работать, я ничего о нем не слышал и не бывал в местах, в которых раньше с ним встречался. Похоже, время поглотило соответствующее ему пространство со всем, что в этом пространстве находится. И поскольку Эйлиен принадлежал к тому времени, когда я учился в начальной и средней школе, это время улетучилось вместе с сосновой рощицей, где он выгуливал свою собаку, и конференц-залом Культурного центра, где он читал свои лекции. Ушел в небытие и кафетерий «Ипер», в котором он постоянно пил кофе и наблюдал сквозь окна-двери покой самого ленивого в мире поселка.
Он приветствует меня и углубляется в изучение стеллажей, как и все прочие клиенты, которые сюда заходят, хотя покупать ничего не собирается. Я говорю, что если ему нужно что-нибудь такое, чего здесь нет, то я могу это достать. Выслушав, он с интересом смотрит на меня.
– А если мне понадобится что-нибудь такое, что особенно трудно достать?
– Нет проблем, – отвечаю я.
Он проводит рукой по гладким шелковистым волосам и по косичке и спрашивает меня, продолжая разговор без какой-либо логической связи:
– Скажи, что ты здесь делаешь?
Я пожимаю плечами, но у меня возникает впечатление, что Эйлиен, как и прежде, видит меня насквозь.
