Алексей Андреев - Среднерусские истории
Как уж у них там с энергичностью получилось – неизвестно, но вот с тайной явно не задалось. Едва распрощавшись за дверью кабинета мэра, они тут же бросились звонить Султану. Ему даже пришлось сразу по двум телефонам разговаривать – так они умудрились совпасть…
А через два дня с мэром произошло несчастье. Прямо в собственной бане, точнее – в сопутствующем ей бассейне. Там на стене телевизор висел вместе с проигрывателем DVD. Чтобы нескучно было водные процедуры принимать в разнополой компании. Так этот проигрыватель отчего-то вдруг взял и упал. И попал в воду. Да еще и в тот момент попал, когда туда залез Фуфаев. Видимо, он хотел параллельно с купанием фильм посмотреть. Диск вставил, включил, залез – и нате вам, такая подлость! И фильм-то, между прочим, хотел посмотреть хороший, отечественный, еще из старых, советских, не теперешнюю лабуду. «Вокзал для двоих» называется. Такое вот совпадение. Там, кто не помнит, в роли ушлого проводника железнодорожного очень убедительно снялся Михалков. Нынешний наш главный по кинематографу. Которого папа покойный Сергей – тоже главный, но по гимнам – мудро назвал Никитой аж за восемь лет до того, как самым главным по стране стал Никита же Сергеевич же, но Хрущев. Что, разумеется, к данной истории не имеет ровно никакого отношения, однако тоже ведь совпадение.
Вспомнилось же это совершенно не к месту лишь потому, что народ наш их всех любит. Кроме, конечно, Хрущева, который великого Сталина охаял – а порядок был при нем ого-го! – и вообще кукурузник. Одного за гимн на любые времена и дядю Степу, другого – за снятые фильмы, роли и за горячий добычливый патриотизм, а Фуфаева – за то, что единственным он мэром оказался на нашей памяти, кто городские деньги употребил на городские же нужды. Других таких пока не было. И будут ли когда – неизвестно. Во всяком случае, общее течение жизни оптимизма не внушает. Если только на соратников его ближайших понадеяться, Петрюкова и Деревянко. Ходят слухи, что кого-то из них будут новым мэром ставить. Не зря же они на похоронах шефа так наперегонки убивались. Словно самого любимого родственника потеряли и не знают теперь, как им дальше жить. Такое у всех сложилось впечатление.
Хотя лучше всего там все же говорил Султан. Тоже на правах соратника и лучшего друга. Искренно говорил, проникновенно, со скупой, но заметной слезой. И из многих мужиков тоже ответные слезы высек. А женщины – те просто в голос рыдали! И охотно откликались на его предложение поставить покойному памятник. На площади, перед мэрией, вместо Ленина. А чего – он для нашего городка уж куда больше сделал, чем вождь мирового пролетариата! Который, по правде сказать, не сделал для городка ничего. По крайней мере хорошего.
История десятая, казенная,
на самом деле началась много лет назад и не в городке, а в его дальней окрестности, где рядом с лесом, за сильно прореженным временем и стихиями забором, находился интернат для детей с задержками, как принято говорить, чтобы никого не обидеть, умственного развития. Там же она в прошлом году и закончилась.
Началась же она с того, что директором интерната назначили нашего земляка Дмитрия Афанасьевича Безрукова. Приехал новоиспеченный директор туда с семьей, огляделся и сразу понял, что крупно влип. Кругом глушь, ближайшее село в трех километрах, школа там только восьмилетняя, а дочери его как раз надо было идти в девятый, интернат запущен до безобразия и укомплектован кадрами лишь на треть, да и эту треть по-хорошему давно пора было разогнать, предыдущий директор, спроваженный на пенсию, похоже, только пил, воровал и использовал слабоумных воспитанников постарше в приусадебном хозяйстве, продукция которого шла куда угодно, но не на их стол, остальной персонал тоже тащил все подряд, поэтому дети посохраннее бродили оборванными и вечно голодными, а остальные просто гнили в своих кроватях, источая непередаваемую вонь.
Безруков и так был человеком не самым энергичным, предпочитая плыть по течению и делать, что укажут, а здесь у него совсем руки опустились. Да и опыта работы с такими детьми у него не было – трудился он до сей поры в самой обычной школе, куда пришел сразу после пединститута. Конечно, и там всякие дети попадались, но не в таком количестве и далеко не в таком состоянии. А тут еще жена его и дочь через две недели не выдержали и сбежали обратно в городок, к нормальной школе и хоть какой цивилизации, обещая, разумеется, по возможности главу семейства навещать. Оставшись один, Безруков даже не стал трепыхаться – плюнул на все и отдался любимому делу – рыбалке. Благо речушка была рядом и два озера неподалеку. Жил он в отдельном флигеле, в основном корпусе появлялся постольку-поскольку, на дефективных детей старался не смотреть, потому что сочувствие к ним испытывал довольно умозрительное, которое при близком знакомстве быстро испарилось, уступив место брезгливости и какому-то смутному страху, словно в глубине души он боялся сам от них заразиться и перезаразить всю семью, особенно дочь. Немногие подчиненные, встретив нового начальника настороженно и не без опасений, вскоре стали смотреть на него, как на пустое место, и продолжали делать, что привыкли.
Иногда в интернат наведывались проверяющие, приходили в ужас, стращали, вкатывали Безрукову очередной выговор, грозились уволить с волчьим билетом, в гневе уезжали, но дураков разгребать все эти авгиевы конюшни, похоже, нигде найти не могли, и все оставалось по-прежнему.
А через пару лет случилось то, после чего Безруков и вовсе впал в полную душевную прострацию, потеряв интерес ко всему.
На многих его подопечных природа за что-то жестоко отыгралась по полной, обделив их не только умом, но и телом. А вот дебилку Анжелику, видимо, в последний момент все же решила пожалеть и наградила такими статями, что в свои пятнадцать она выглядела на все спелые двадцать. Да еще какие спелые! Даже убогое интернатское рубище не могло скрыть ни сливочной, чуть лоснящейся кожи с легким золотистым пушком, ни сочной, налитой груди с крупными шоколадными сосками, ни в самую меру полных ног, переходящих в упругие ягодицы и чуть волнующийся от томительной внутренней дрожи живот, ни покатых, округлых плеч, ни хорошей античной лепки рук и шеи. Как такое смогло созреть и вырасти на скудных казенных харчах – отдельно непостижимо. Единственное, что эту красоту портило, – тяжелое, грубое, одутловатое лицо с оттопыренными ушами, приплюснутым носом, вечно раскрытым губастым и слюнявым ртом и маленькими пустыми глазками. Но как раз лицо-то на этом обильном телесном фоне все представители иного пола замечали в самую последнюю очередь. Если вообще замечали…
Говорить Анжелика не умела, могла только издавать нечленораздельные звуки и мычать. Зато мычала так, что у случавшихся рядом здоровых мужиков перехватывало дух и начинало сосать где-то глубоко внутри, а обитавший при кухне беспородный пес Гоша тут же подбегал и с остекленевшим взором пытался оседлать ее ногу.
Плюс ко всему она и нижнее белье в любое время года носить отказывалась, сдирая его с себя даже в нелегкие для женского организма дни. Во-первых, то еще было бельишко, детских размеров, на ее фактуру никак не рассчитанное, резало в самых нежных местах и натирало, во-вторых, мешало быстро и незадумчиво справить естественную нужду, а главное, затрудняло доступ к тому, что она любила, задрав спереди подол, рассматривать, почесывать и поглаживать. Интернатские воспитанники, целиком погруженные в свои тяжелые хвори, относились к этому ее занятию вполне равнодушно, если и присоединялись к разглядыванию, то исключительно за компанию, без всяких иных намерений, а вот многие сельские парни и мужики такую простоту чрезвычайно ценили и при встрече с Анжеликой охотно ею пользовались. Тем более что Анжелика никогда и не возражала. Только громче что-то мычала и дольше потом разглядывала получившийся там беспорядок.
Воспользовался однажды и Безруков. И не где-нибудь, а прямо в своем кабинете. Как уж так получилось – он потом сам толком вспомнить не мог. Зачем-то туда Анжелика забрела, чего-то стала, мыча, ему там показывать, причем платье задрала со всех сторон, а потом еще повернулась спиной и нагнулась, и все это на Безрукова, которого патриархально-стыдливая жена подпускала к себе только в кромешной темноте, да и этого давненько не случалось, произвело такое оглушающее впечатление, что опомнился он, лишь в самый разгар подняв на какой-то очень посторонний звук глаза и – надо же было так совпасть! – упомянутую супругу в дверях кабинета внезапно увидев. Приехавшую без предупреждения его навестить и теперь застывшую на пороге с выпученными глазами вместе с дочерью. У последней, кстати, вообще никакого личного опыта в этой области, кроме нескольких неумелых поцелуев, до сей поры не было. А тут сразу такая вакханалия. Во всех подробностях и при самом бурном участии родного отца…
