Ионел Теодоряну - Меделень
— Бедный папа! Он у меня так и стоит перед глазами. Бывало, еще и раздеться не успеет, а уж зовет нас к себе в кабинет: «Вы хорошо вели себя, дети?» «Хорошо», — отвечаем мы вместо мамы. Это был единственный случай, когда и я считался послушным мальчиком… Два пистолета с пистонами…
— …Мятные рыбки…
— …шарики, специально для маминых ушей… Григоре, помнишь львиные головы на спинке кресла?
— Как же, конечно, помню! Папа все пугал нас, уверяя, что они кусаются, и тогда ты положил им в пасть по кусочку сырого мяса, чтобы их задобрить. Помнишь? Мясо так и осталось там.
— Бедный папа!.. «Мальчики, откуда этот неприятный запах?» Разве он мог догадаться, что деревянные львы стали плотоядными животными?
— Мясо испортилось, папа?! — спросила Ольгуца с сияющими от радости глазами, погруженная в увлекательное прошлое отцовских шалостей и проказ.
— Да, Ольгуца, — улыбнулся господин Деляну. — Я как сейчас вижу маму в очках, заглядывающую под шкаф, под письменный стол, под ковер… Осматривающую подошвы: ничего!
— И ты молчал, папа?
— Молчал, что мне было делать?
— А дядя Пуйу не выдал тебя?
— Мыслимо ли! Братья, и вдруг предатели?
— И чем это кончилось?
— Мама все-таки обнаружила источник запаха! У нее был прекрасный нюх! Когда я начал курить — в четвертом классе гимназии, — я, бывало, съедал целый лимон и с разинутым ртом выбегал на улицу, чтобы избавиться от запаха табака, и все равно она меня уличала.
— Папа, а тебе попало за мясные консервы?
— Меня не смогли поймать. Я взобрался на крышу, угрожая, что брошусь вниз, если меня не простят…
— Йоргу! — упрекнула мужа госпожа Деляну.
— Вот как! Я был похож на Ольгуцу, когда был маленький!
— И теперь тоже, папа.
— Ольгуца!
— А теперь ты похожа на меня, — вздохнул господин Деляну.
— Герр Директор, расскажи, что еще выделывал папа.
— То же, что и ты: огорчал свою маму… Бедный папа! Как подумаешь, что из скромного жалованья честного судьи он умудрялся откладывать деньги на подарки… и на мое ученье в Берлине…
Монокль выпал из глаза Герр Директора, углубившегося в воспоминания.
Ольгуца присела на край дивана и задумалась: «Бедный дед Георге!»
— Дэнуц, принеси мне ножницы из несессера!
— А что у тебя там? — спросила госпожа Деляну.
Герр Директор вставил в глаз монокль.
— Сюрприз!
— Скажи что?
— Первое слово за ножницами.
— Какая-нибудь ткань?
— Нет!
— Конфеты?
— Нет.
— Карты?
— Игральные?
— Я спрашиваю. А ты отвечай!
— Напрасно. Ни за что не угадаешь!
Все собрались вокруг таинственного свертка, сосредоточенно его разглядывая. Герр Директор поглаживал безмолвную бумагу.
— Могу сказать вам, что это из тридевятого царства, тридесятого государства; что это среднего рода: honny soit qui mal y pense;[30] серое снаружи и красное внутри; мягкое на ощупь; полное изящных птиц, у которых есть одно ценное свойство: они молчат; что люди, которые это производят, жел… бледнолицы; и что это скоро войдет в моду.
— Ну и ну!
— Вот вам, пожалуйста. Поэтичнее не скажешь! Угадайте!
— Уточни!
— Что вам еще сказать?.. В стране, из которой это привезено, пьют много чаю.
— Россия?
— Там пьют водку.
— Англия.
— Холодно, холодно!
— Уф! Ты невыносим со…
— …своими подарками, — докончил Герр Директор.
— Со своими загадками.
— Душа моя, подарок, лишенный тайны, все равно что честная женщина: не представляет никакого интереса!
— Григоре!
— Ты представляешь интерес с другой точки зрения!
— Вот, пожалуйста, дядя Пуйу.
— Дэнуц, милый мой, ты принес щипцы для ногтей! А я просил ножницы.
— Григоре, это уже каприз. Довольно, мы и так заинтригованы.
— Ну, хорошо, я с вами расквитаюсь за щипцы.
— Прекрасно!
Герр Директор долго разрезал веревку, сматывая ее, потом развернул бумагу, под которой оказалась еще бумага, — тонкая, шелковистая, — сложил бумагу вчетверо…
— Это издевательство!
— Как вам угодно!..
— Я на твоей стороне, Герр Директор!
— Тебе суждено царствие небесное. Ну, смотрите! Раз, два, три…
Подброшенные кверху золотистые и красные японские кимоно в беспорядке рассыпались по полу, словно частицы легендарного японского неба.
Позабыв обо всем на свете, госпожа Деляну вместе с Ольгуцей и Моникой опустилась на ковер, разглядывая чудесные дары.
— Йоргу, с дамами покончено. Теперь — ты. А дети в последнюю очередь. Фуу! Как жарко!
— Ну, так сними сюртук!
— Почтенная сударыня, а вы не возражаете?
— После такого сюрприза ты можешь делать все, что тебе угодно.
— Вот, Йоргу, настоящие восточные папиросы. Превосходные. Они без картона, поэтому я привез тебе отдельный мундштук.
Желтый и блестящий, словно вырезанный из сердцевины ананаса, янтарный мундштук вызвал рождественские воспоминания у господина Деляну.
— Герр Директор, я бы хотела тебе кое-что сказать.
— Я в твоем распоряжении.
— Нет. На ушко.
— Вот, пожалуйста, ухо.
— Герр Директор, ты не рассердишься, если я отдам Монике свое кимоно? Оно мне очень нравится, но, я думаю, Монике понравится еще больше.
— Золотые твои слова! Дай я тебя поцелую!
— А я тебя!
— Ольгуца, не думай, что я о тебе позабыл! Теперь ваша очередь. Кимоно предназначались дамам.
— Герр Директор, — прошептала Ольгуца, — пожалуйста, подари ей сам. Так лучше.
— Дорогие мои, давайте покончим с тряпками, — произнес Герр Директор, прикрывая руками нижний ящик кофра… — Ольгуца, ты у нас дама?
— Нет, Герр Директор!
— Молодец. Ты входишь в мою партию… Так, значит, кимоно предназначаются дамам… Моника, надеюсь, ты не против? Ну-ка, посмотрим, как оно на тебе сидит. Вот кимоно поменьше, оно твое… Хокус-покус-флипус!
С удивительным проворством Герр Директор в одну секунду совершенно преобразил Монику.
— Ну-ка, ну-ка… какие красавицы эти японки! Пожалуй, я переселюсь в Японию.
— Моника, вытащи наружу косы… Вот так. Иди, я тебя поцелую.
— Tante Алис, а как же Ольгуца?.. Я так не хочу, — шепнула Моника госпоже Деляну.
— Не беспокойся, Моника. У Ольгуцы много всего.
— Merci, дядя Пуйу.
— Хоп!
Герр Директор приподнял Монику, посадил на диван и отступил на два шага, разглядывая ее в монокль.
— Алис, измени ей прическу. Сделаем из нее настоящую японку… Япония этого заслуживает!
— Ты хочешь, Моника?
— Да, tante Алис, — ответила Моника, словно во сне.
— Алис, будь достойна кимоно… и европейской женщины.
— С такими волосами это нетрудно.
— А теперь откроем ярмарку игрушек. Долой стариков!.. Итак, по порядку! Дэнуц у нас самый старший. Вот тебе ружье, Дэнуц. Оно на два года меньше тебя: девятого калибра. А это ящик с патронами. А вот и патронташ.
Настоящее ружье! Настоящее! О таком счастье он и не мечтал. Сердце Дэнуца, словно наполеоновский барабанщик, отбивало гимн славе… Крепко зажав ружье в руке, он бросил на Ольгуцу косой взгляд. Ольгуца смотрела на него, видимо, выжидая.
Встретившись с ней взглядом, Дэнуц отвернулся в сторону окна, оглядел потолок и еще крепче сжал ружье. Казалось, что глаза у Ольгуцы еще большего калибра, нежели ружье.
— Ты тоже можешь взглянуть, Ольгуца, если хочешь!
Не говоря ни слова, Ольгуца взяла ружье из дипломатических рук брата в свои военные. Ружье стало интернациональным.
— Дэнуц! Дэнуц! Вечно Дэнуц! Опять Дэнуц! Снова Дэнуц!.. Скажи спасибо своей сестре!
Свертки один за другим ложились на третий по счету диван.
— А теперь очередь Ольгуцы. Вот сапоги и брюки для верховой езды. Куртку тебе сошьет мама. А лошадь пусть даст тебе твой отец.
— Ну и ну! Замшевые! — изумилась госпожа Деляну, которая тем временем причесывала Монику.
— Еще бы! Для такой газели!
— Герр Директор…
— Ольгуца!.. На помощь, люди добрые! Тигрица, а не газель! — стонал Герр Директор, защищаясь от поцелуев племянницы.
— Смотри, Герр Директор!
Взяв в руки сапоги, Ольгуца с благоговением поцеловала их, каждый в отдельности, как когда-то воины целовали свои доспехи.
— Подожди, это еще не все. Вот два дьяболо, вот футбольный мяч; а это, это…
Пакеты, развернутые Ольгуцей и Дэнуцем, один за другим падали на диван.
— Ну, что скажете? — спросила госпожа Деляну, указывая на Монику.
— Отлично! — захлопал в ладоши Герр Директор.
Моника, розовая, словно окутанная коралловой дымкой, сидела по-турецки на диване, опустив ресницы и скрестив на коленях руки в широких рукавах. Робость и кимоно сковывали ее движения и делали похожей на настоящую японку. Густые золотистые волосы были собраны в японскую прическу и скреплены гребнями госпожи Деляну… Румяная утренняя заря, распустившийся цветок персикового дерева, облаченный в детское кимоно, дабы не было ему холодно ночью: мечта влюбленного в персики японского поэта. Вот какой была Моника, — виньетка в начале легенды.
