Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках
После первых же ударов «духи» успокоились и отдались на волю течения, которое рано или поздно должно было вынести их в умывальник.
— Деловито работают, — подумал Павлушкин. — Долго выдыхаться будут.
В неразберихе падавших и поднимавшихся тел можно было случайно стать героем. Павлушкин специально не искал подвига. Подвиг сам нашёл Илью дважды.
Кстати, если кто не знал, товарища можно прикрыть не только грудью, как пишут в учебниках по геройству. Спору нет, что носом или, например, ухом друга не спасёшь, потому что эти части тела слишком малы для великого дела. А вот попа… Попа — это вариант, потому что у некоторых экземпляров она по ширине не только не уступает груди, но и превосходит оную.
Словом, две головы не слетели с плеч от ударов сапогами только потому, что попа Павлушкина, не уступавшая по размеру крупу взрослого пони, всё время оказывалась в нужном месте, то есть под самым носом у подвергавшихся опасности товарищей.
После того, как сержанты отправили избитых курсантов в умывальник и разошлись, Герц пришёл на поле бойни. Дневальные свободной смены уже были на месте. Они в бешеном ритме елозили по полу на коленях с тряпками в руках и с опаской поглядывали на дверь казармы, в которую в любой момент мог войти какой-нибудь офицер. Их лица были трусоватыми и злыми. Они чем-то напоминали гиен, которые первыми появляются на поле, усеянном трупами, чтобы поживиться лакомыми кусками и успеть убраться до прихода более сильных хищников.
— Может, помочь, пацаны? — предложил Герц.
— Отвали, — нервно бросил дневальный Вахрушев по прозвищу Ваха, гордый нытик, постоянно надоедавший курсантам длинными речами о том, как все вокруг живут не по понятиям. — Фара, воду смени, кровавая вся, — бросил он дневальному Кирееву, забитому очкарику в замызганной форме.
— Оставайся, Герц, — буркнул дневальный Бузаков, неплохой, но вечно чем-то недовольный парень. — Чё ты зубы скалишь, Ваха? В четыре каски быстрее управимся, «шакалы» на подходе.
Герц смывал кровь и думал: «Всё, что могу, Павлуха. Всё, что могу, брат. Где тут твоя кровь? Я найду, найду. Ничего, нам и крепче доставалось. Помнишь, комбригу честь не отдали? Заговорились, не заметили его, — а кого волнует? Досталось тогда нам с тобой, а комбата всё равно больше себя жаль было. Помнишь, как комбриг орал на него на плацу? Бойцы распоясались у тебя, батальон гробишь. А потом комбриг ушёл, и батя спокойно так, без злобы: «Кто, сынки? Выйти из строя!» И мы вышли, потому что батя спросил. Хоть никто и не знал, что это мы, а вышли. И батальон смотрел на нас. И ни одного слова в спину, что мы гниды или пидоры. Всем было по барабану, что мы комбригу честь не отдали. Все комбата жалели. Лучше бы батя заорал на нас тогда, сгноил в нарядах, но он сказал: «Будьте внимательней, сынки. Встать в строй». Я думал, тот развод никогда не кончится, думал, со стыда сгорим. Помнишь, чё сержик нам тогда сказал? Готовьтесь, сказал, после развода; сами понимаете, что натворили. И мы бы жить с тобой не смогли, если бы не получили тогда. Мы шли в курилку с радостью. И боли не чувствовали».
Перед разводом батарея была построена на утренний осмотр. Сержанты лениво прохаживались перед отделениями. Курсанты готовились пострадать за внешний вид.
— Среда, — шепнул Павлушкин Герцу. — Может, забудут, что сегодня резиновый день?[49]
— Мечтай больше, — ответил Герц. — Ты бы забыл о развлечении, которое в самом распорядке дня написано?
— Я — нет.
— Вот и сержики — нет. Жди команды «разобрать противогазы!»
— Мне бы гондон[50] другой… XXL.
— А чё не подменил до сих пор?
— Члены товарищей жалко.
— Жалостливый что ли? У тебя тоже член неказенный. Кузельцов оттягивает резину, как надо. Отпустит — и в голове звон, как на Пасху.
— Мне нравится.
— Не понял.
— Звон, говорю, колокольный нравится.
— Деревня.
— Сам такой.
— Обиделся на деревню что ли?
— Ничего не обиделся.
— А чё быкуешь тогда?
— Через плечо… Мне ваш город на фиг не сдался.
— Ты как маленький, ей-богу.
— Отдыхай — а!
— Окей, но в сегодняшний наряд тебе всё равно со мной идти.
— Выбирать не приходится
— Ну всё — остынь… Мама курево прислала, поделимся.
— Своё имею.
— Ну, не прав я, не прав. Прости.
— Не прощёное воскресенье. Среда резиновая.
— Ну и ладно. Если честно, мне вообще по барабану на твоё прощение.
— В этом ты весь, Саня, — произнёс Павлушкин и строго посмотрел другу в глаза. — Высокомерный ты. Самолюбивый эгоист, а корчишь из себя благородного. У тебя даже неплохо получается строить из себя кого ты там строишь, но только меня ты хрен залечишь, я тебя насквозь вижу.
— Да пошёл ты, — угрюмо посмотрев на друга, произнёс Герц. — Зрячий выискался.
— Ладно, давай свой гондон на сегодня, печальник чёртов, — подмигнув, сказал Павлушкин. — Подмени меня разок на кресте.
— А чё — хорошая идея, — засветившись, произнёс Герц. — Не всё же твоей Голгофе муки смертные принимать.
— Чё за Голгофа?
— Голгофа — это лобное место на арамейском языке. — На лоб удар от натянутой резины и приходится.
— А-а-а, — с пониманием протянул Павлушкин. — Ты вот что. В норматив вряд ли уложишься, если подсумок заранее не расстегнёшь. Тут две секунды выиграть надо, иначе гондон дальше лба не натянешь, туго, сволочь, идёт.
— А вдруг Кузельцов спалит?[51]
— Не боись, он по привычке за мной палить[52] будет.
— Окей… Противогаз нормально уложил?
— Обижаешь. Как покойника в гроб. Ноженьки вместе, рученьки на груди.
— Ну у тебя и ассоциации.
— Как получишь по Голгофе — и не такие появятся.
Начался утренний осмотр. Первым делом Кузельцов стал проверять подворотнички на предмет белоснежности.
Взгляды Павлушкина и Герца на утренний осмотр разнились. Однажды друзья даже поспорили друг с другом.
— Я привык самостоятельно жить, — сказал Павлушкин. — Сам за собой всегда смотрел. Мне проверяющий не нужен. К матери и то редко обращался, чтоб штаны погладила или ещё чё.
— А я вот люблю осмотры, — произнёс Герц. — Кузельцов мне как старший брат становится, которому не всё равно, как я буду ходить.
— Он тебя младше на три года.
— Тем более.
— Ты чё — совсем дурак? Он это по уставу делает, ему на тебя вообще до борозды.
— Ни черта. Вот посуди сам. Его же никто проверять не будет, ни один офицер. Он по доброй воле за нашим внешним видом следит.
— И долбит по доброй воле, если подшива[53] грязная.
— Так это тоже вроде как по-братски. Тебя разве старший брат не лупил за косяк[54] какой? Так и Кузельцов. Ты на его лицо посмотри, когда у нас что-нибудь не так. Он реально расстраивается.
— Тоже мне брат нашёлся.
— Он даже больше, чем брат. Прикинь, нас с ним даже кровные узы не связывают. Разве я мог предположить до армейки, что за мной какой-то омич присматривать будет? Нет, конечно. Нужен я ему сто лет, если бы мы пересеклись на гражданке. Ведь ничто нас, казалось бы, не связывает. Ни социальный статус, ни уровень образования, ни взгляды, ничто. А на проверку выходит, что всё иначе. Я так рад этому. Кузельцов не равнодушен ко мне. Пусть сурово, пусть жёстко, пусть даже жестоко иной раз не равнодушен, а всё равно. Мы же не бабы, у нас и должно быть такое братство. Мужское. Ты это тоже безотчётно чувствуешь.
— Ты просто несамостоятельный. Смотрят за мной, не смотрят за мной, а я всё равно в засаленной робе ходить не буду. Мне самому в облом.[55]
— Хорошо, пусть я даже несамостоятельный, зато я кому-то нужен. А вспомни, как мы стащили в столовке бушлат у «махры». Для Семёнова. По приказу Кузельцова, между прочим. Нашему сержику не всё равно, в чём будет ходить его курсант. А ведь Кузельцов нам не кум, не сват, не брат и даже не земляк, а просто ровесник.
— Просто Кузельцову заняться по утрам нечем. Чё ему делать, если не нас проверять?
— Спать до прихода «шакалов», смотреть телевизор, писать письмо девушке.
— Всё равно ненавижу осмотр.
— А я вот хоть убей — люблю.
Сержант Кузельцов был доволен подворотничками курсантов и с одобрением покачивал головой, пока не добрался до Семёнова.
— Шею что ли намылить, обезьяна? — оторвав грязный подворотничок, спросил Кузельцов у Семёнова.
— Не надо, — в миг потускнел Семёнов. — Пожалуйста, не надо, товарищ сержант.
— Забыл подшиться что ли?
— Не успел.
— Все успели, он не успел.
— Я стирал форму старшего сержанта Котлярова, когда подготовка к завтрашнему дню была.
— Чмо ты у меня, Семёнов. Но ты действительно не виноват… А виноваты… виноваты… виноваты у нас… Герц и Павлушкин, которые отказались помочь тебе в стирке. Не слышу, пидоры с белоснежными подшивами!
— Так точно! — в голос рявкнули Герц и Павлушкин.
— Обезьяны, теперь у вас на троих ровно три минуты, чтобы у Семёнова была чистая подшива. Время пошло!
