Сергей Саканский - Человек-тело
Следователь задал несколько общих вопросов о моей жизни вообще, я вдруг набрался наглости и перебил его, спросив, в чем конкретный повод этой беседы.
— Вы были в близких отношениях с госпожой Жиловой. Когда вы видели ее в последний раз?
Я рассказал. Было бы неправильным запираться. Я рассказал о том, что принес грибной суп, который хотел вылить.
— Это был несчастный случай, — сказал я. — Понятия не имею, каким образом ядовитый гриб оказался среди здоровых.
Следователь вскинул брови и глянул круглыми глазами из-под круглых очков.
— Гриб? Вы говорите — гриб? Да в организме этой женщины экспертиза обнаружила яды сразу трех токсичных грибов!
Он лизнул палец, пролистнул бумаги в папке и вытащил одну.
— Полюбуйтесь, — следователь протянул мне ее через стол.
Я накрыл бумагу ладонью.
— Лучше скажите, я не взял плюсовые очки.
Следователь пожал плечами.
— Пожалуйста. Бледная поганка — это то, что убило ее. Яд ничем нельзя нейтрализовать. Кроме него, в печени присутствовали токсины паутинника триумфального и мухомора вонючего.
— Вонючего? — глупо переспросил я.
— Вонючего, — серьезно сказал следователь, кивая с пальцем, прижатым к дужке очков и тем самым поправляя их. — Это научное название гриба. Каким образом можно так ошибиться, чтобы собрать сразу три ядовитых вида?
Я пожал плечами.
— Не было среди этих грибов ни бледной поганки, ни мухомора вонючего. Я неплохо разбираюсь в грибах.
— Но в организме они тем не менее были найдены.
Меня вдруг прошила простая и страшная мысль.
— Вы не рассматривали вероятности, — сказал я, — что покойная приняла весь этот комплекс ядов сама?
— Рассматривал. Но я не вижу никаких мотивов для самоубийства. Может быть, у тебя есть какие-то соображения?
— Стоп. Я не хочу переходить с вами на ты.
— А я всегда обращаюсь на ты к убийцам.
— Я не убийца. Поэтому давай-ка остаемся на вы, ладно?
Следователь опустил очки на нос и пристально посмотрел на меня поверх титановых колец, уже совсем не похожий на Леннона. Я спросил:
— Состояние ее здоровья на момент смерти известно?
— Разумеется. Никаких смертельных недугов.
— Личная жизнь, какие-нибудь любовники?
— Ее личной жизнью были вы.
— Выходит, как ни крути, я виноват.
— Вы имеете полное право на выводы.
Я пытался сообразить. Ленка была чрезвычайно скрытным человеком. Неизвестно, непонятно, что творилось в ее душе. Может быть, я был всем смыслом и солью ее жизни и, предав ее во имя другой, разрушил всю ее жизнь? И вот, таким китайским способом она решила отомстить. Заставить меня страдать — и сознанием того, что явился невольным убийцей, и даже, может быть, расплачиваться за это тюрьмой… Бессмыслица!
— Одним словом, — сказал Пилипенко, — информация к размышлению. — Мы не можем с точностью утверждать, что яд был именно в той кастрюле, которую вы принесли. Доказать этого не можем. Оснований для того, чтобы обвинить вас, у меня пока что нет.
— Что значит, пока что? Вы что же — уверены в том, что я умышленно отравил эту женщину?
Пилипенко посмотрел на меня выразительно, плотно сжав губы. Сказал:
— Я уверен лишь в том, что рано или поздно разоблачу убийцу.
Нет, мои записи не превратились в мягкий триллер а-ля Тюльпанов. Наверное, так навсегда и останется для меня тайной то, что произошло с бедной моей женщиной.
Мысли из дневникаМысль № 1
Некрасавицы всегда самые бойкие трахуньи. О, бойкая трахунья моя, какую жалость иногда я испытываю к тебе!
[На полях: «Это он об ком? Опять о ней?»]
Мысль № 2
Есть два типа писательских жен, писательских женщин вообще, о чем говорит мне мой личный опыт, откровения друзей, сама история…
Большинство жен не то чтобы равнодушны к творчеству своего мужчины — они не читали ни строчки из его писаний. Тому есть разные причины: одна вообще не читает никаких книг, поэтому и самого прочитать — для нее труднейшая задача. Другая боится, что ей не понравятся тексты возлюбленного, и она потеряет к нему остатки уважения. Третья попросту думает: да знаю я его как облупленного — чего такого он там напишет?
Мысль № 3
Вторая категория, малочисленная — это женщины-поклонницы, женщины фанатички. Это героические подвижницы своих пишущих мужчин, они помогают им всю жизнь, берегут их рукописи, после их смерти — оставляют воспоминания. Жена Булгакова, Достоевского, Мандельштама… Много их.
Вика принадлежит ко второй категории, к первой принадлежала Аннушка. Той дашь готовую рукопись, честь большую окажешь как первочитателю, а она, глядишь, на третьей странице и заснула. Это несмотря на то, что она, в принципе, читательница, да и закончила Литинститут с дипломом профессиональной переводчицы (с эстонского).
Только вот в чем вопрос: самому писателю (мужчине) какая из двух женщин дороже — та, которой наплевать на твое сочинительство и которая видит в тебе только самца, или та, которая и любит-то тебя именно из-за текстов?
Мысль № 4
В Литинституте было именно так. Мы любили друг друга за тексты. Наверное, потому, что все мы, словоблуды, были некрасавцами и некрасавицами. Кроме, разве что, двух-трех человек, в частности, моей Анечки, но она — бездарность, случайно попавшая в этот круг.
— И почему красивые девушки всегда пишут плохие стихи? — спрашивал меня как-то один знакомый поэт, утверждая тем самым великую и болезненную мысль.
Мысль № 5
Это он об Анечке и говорил, между прочим. Я был тогда ее женихом и должен был дать за такие слова в его выпуклый лоб. Но мне дороже истина, а не Платон.
Справедливости ради замечу, что сам он был и талантливый, и красавец одновременно. Возможно, первое со времен Есенина исключение, подтверждающее правило.
Я уже упоминал этого человека, пред-Ильдуса, которого я чуть не зарубил топором. У него был высокий лоб и гладкий точеный подбородок, профилем он напоминал крейсер «Аврора».
Он был знаменит тем, что сочинил эффектную, искрометную поэму «Хуй», из которой я до сих пор помню некоторые куски.
Что там вроде…
Страстно, быстро отдалась,
Насосалась, сука, всласть…
Он сует, куда попало,
Ненасытный: снова мало!
И ебется он, и ссыт.
Хуй, как памятник, стоит.
— Ближе, писька! Жопа, ближе!
Раком! Ставлю в позу сам…
И лежит, пиздюлю лижет,
Хуем возит по зубам.
Мда…
Вот, вывел сейчас эти строки своей рукой, и что-то не кажутся они мне столь великими, как казались тогда. Рифма хорошая: отдалась — всласть, ближе — лижет. Особенно, составная: позу сам — по зубам. Эта поэма была щедро насыщена подобными рифмами. Аллитерации и ассонансы на месте: намеренное нагромождение согласных в первой строке сверху, тройное открытое «а» — в третьей снизу.
Но что-то в ней все же отвращало, не могу понять, что: может быть, сам размер — четырехстопный хорей, переходящий в раешник, или как раз это чрезмерное употребление звукописи. «Насосалась, сука, всласть…»
Сидел сейчас, смотрел на эти строки, выведенные моим ровным, крупным почерком: буковка к буковке, будто напечатала машина, имитирующая почерк… Где-то в фантазиях Набокова детально описывается конструкция такой машины…
Вот странное графическое созвучие, впервые заметил его, поскольку всегда воспринимал эти стихи с голоса, как музыкальный поток. Два слова в двух смежных строках: «сука» и «сует». Именно чисто графическое решение, поскольку «у» во втором случае безударно и на слух не воспринимается. Интересно, есть ли в этой поэме еще такие места, было ли это авторским методом или вышло случайно?
Чтобы это понять, надо вывести на бумагу всю поэму «Хуй». Но это выше моих сил: зачем затрачивать столько труда, чтобы доказать себе (только себе, поскольку больше некому), что человек, навсегда исчезнувший из моей жизни, никак не проявивший себя в литературе, был гением? С другой стороны, почему этот гений не стал теперь известным на весь мир? Да и жив ли он вообще?
По нашему кругу смерть в эти годы прокатилась с особой тщательностью, словно уплотняя массивным валиком некий человеческий асфальт. Люди, мечтавшие стать профессиональными литераторами, специально для этого учившиеся, в гораздо большей степени, чем простые советские граждане, ощутили свою ничтожность. Поэт когда-то ценился на уровне рок-звезды. Теперь он сошел с орбиты, упал, блеснул метеором… Мда. Болезненная склонность к метафорам.
[На полях: «Намеренное нагромождение согласных, урод! Это ТВОЕ нагромождение! В поэме «Хуй» здесь были совершенно другие слова. Странно, что он даже и не упоминает, О ЧЕМ была эта поэма и ОБ КОМ. Впрочем, его записки не предназначены для читателя, поэтому он и не договаривает того, что для него самого очевидно.»]
