Мордехай Рихлер - Улица
— Что бы вам поменьше хвастаться перед своими друзьями, — это Мервин маме сказал. — Я вас об этом не просил.
— Значит, я хвастунья? Немедленно возьмите свои слова обратно. Вы, по-моему, просто обязаны извиниться передо мной. В конце концов, кто утверждал, что вы большой писатель, вы или не вы?
— Что у меня талант — это неоспоримо. У меня пачка писем от видных людей и…
— Я жду, чтобы вы извинились. Сэм, ну что же ты?
— Скажу по справедливости. Кое-какие из писем я видел, что да, то да. Но это вовсе не означает, что Эмили Пост[125] одобрила бы Мервина: он не должен был говорить, что ты…
— Когда мой муж увидел вас впервые, он сразу понял, кто вы такой… Он тогда еще сказал, что вы — паразит.
— Не беспокойтесь, — это Мервин сказал папе. — За квартиру я заплачу, чего бы это мне ни стоило. Спокойной ночи!
А вот за это не поручусь. Может, мне и почудилось. Но глубокой ночью, когда я встал — сходить в уборную, — мне послышалось, что Мервин рыдает. Однако как бы там ни было, на следующее утро в нашу дверь позвонил почтальон и вручил Мервину письмо и бандероль.
— Вот уж не ко времени, — сказал папа.
— А вот и ошибаетесь. Это письмо от одного из самых серьезных издателей в Америке. Он предлагает за мою книгу аванс — две с половиной тысячи долларов.
— Вот это да! Покажи.
— Вы что, мне не доверяете?
— Доверяем, конечно, доверяем. — Мама кинулась обнимать Мервина. — Я всегда знала, что у вас талант.
— Такое дело надо обмыть, — сказал папа и пошел за абрикосовым бренди.
Мама тут же позвонила миссис Фишер.
— Ида, звоню, чтобы сказать — я все-таки испеку что-нибудь для благотворительного базара. Нет, нет, ничего нового. Да, чуть не забыла. Помнишь, ты еще говорила, что Мервин — просто-напросто шаромыжник. Так вот, нью-йоркский издатель предлагает ему фантастические, ну прямо фантастические деньги за его книгу. Нет, нет, это секрет, могу только сказать, что цифра четырехзначная. Взволнован? Ну нет. Может быть, он им еще и откажет.
Папа бросился к телефону — звонить Танскому.
— Минутку. Не пори горячку. Что, если пока никому ничего не говорить, а отпраздновать в узком кругу?
Папа все же позвонил Танскому.
— Шугарман, ты? Привет. Валите все к нам. Ставим выпивку. Что, что, «Корсаковскую», конечно. А вот, умник, и не угадал. Никак нет. В ее-то годы. Успех Мервина хотим обмыть. Он получил предложение от издателя — пять тысяч долларов аванса, сейчас он решает — подписать договор или нет.
Не успел папа положить трубку, как зазвонил телефон.
— А, это вы, миссис Розен, здравствуйте, — сказала мама. — Спасибо. Да, передам. Да нет же, нет, разумеется, я ничего против вас не имею — сколько лет мы прожили рядом. Да нет. Разумеется, нет. Вы же не меня назвали скупердяем. Ваша Молли не надо мной насмехалась.
Мервин сидел туг же на диване, обхватив голову руками, — его никто не замечал.
— В дверь звонят, — сказал папа
— Я, пожалуй, ненадолго прилягу. Извините.
К тому времени, когда Мервин появился вновь, к нам стеклись чуть не все завсегдатаи Танского.
— Будь на то моя воля, — сказал папа, — я ни одного из вас на порог бы не пустил. Но Мервин — он зла не помнит.
Отец Молли протолкался к Мервину — того обступили со всех сторон.
— Хочу, чтоб ты знал, — сказал он, — я тобой горжусь. Другого зятя я себе и не желал бы.
— Уж не слишком ли вы торопите события? Или я не прав?
— Когда она тебе отказывала, разве ты не предлагал ей выйти за тебя раз сто, не меньше? А теперь, когда я пришел, чтобы сказать — дело в шляпе, у тебя поджилки от страха затряслись. Ну как вам это понравится?
Все обернулись к ним. Послышался смех, впрочем, вполне добродушный.
— Ты ей писал такие письма, что я до сих пор краснею со стыда…
— Но ведь письма возвращали нераспечатанными?
Отец Молли пожал плечами, лицо Мервина посерело — стало цветом в промокашку.
— Слушай сюда, — сказал Розен. — Моя Молли, ты уж извини, не нуждается, чтобы за нее просили.
Тут кто-то сказал:
— А вот и она.
Завсегдатаи теснее сплотились вокруг Мервина.
— Привет. — Молли благоухала ландышем. Сквозь свитерок просвечивал лифчик (и тот и другой цвета «полуночной тьмы», от «У Сьюзи»). Ее клетчатую шотландскую юбку скалывала большущая позолоченная английская булавка. — Привет, котик. — Она кинулась Мервину на шею, расцеловала его. — Мама мне только что сказала. — Молли одарила собравшихся лучезарной улыбкой. — Мистер Капланский просил моей руки. Мы обручились.
— Поздравляю! — Розен хлопнул Мервина по спине. — Наилучшие пожелания вам обоим.
Все закричали, захлопали.
— Когда придет время выбирать спальный гарнитур, обратитесь к моему зятю Лу — не ошибетесь.
— Надеюсь, — сказал Такифман, — в вашем доме будет строго соблюдаться кошер.
— Я тебе, Такифман, напрямик скажу: кое-кто из самых отъявленных мошенников нашего города ест исключительно кошерное.
— А он дело говорит. Сейчас ведь что самое главное — чтобы у молодых в постели была совместимость.
Мервин, окруженный плотным кольцом мужчин, выглядывал из-за их голов: искал глазами Молли. Она обнаружилась в дальнем углу комнаты — зажатая, как и он, кольцом гостей, она ела банан. Молли рассиялась в улыбке, подмигнула.
— Ну не славная ли выйдет парочка?
— Двадцать лет назад так же говорили и о нас. Ну как, ответил я на твой вопрос?
Мервин опрокидывал рюмку за рюмкой. Вид у него был хуже некуда.
— Эй, Сегал, — сказал папа, расплескивая бренди. — А ну-ка, Сегал, отгадай, что входит твердое и крепкое, а выходит мягкое и мокрое.
— Тоже мне загадка, — сказал я. — Жевательная резинка. Эта загадка с бородой.
— А ну попридержи язык! — сказал папа. — Нарываешься!
— Знаете что, — сказал Миллер. — Я бы не прочь чего-нибудь покушать.
Мама молча, с поджатыми губами ходила по комнате, и стоило гостю выпустить рюмку из рук, как она тут же ее забирала.
— Я вам вот что скажу, — пророкотал Розен, — пойдемте-ка к нам — я вас прилично покормлю, да и на джин не поскуплюсь.
Наша гостиная опустела еще быстрее, чем заполнилась.
— Где твоя мать? — Папа был озадачен.
Я сказал, что она на кухне, и мы пошли за ней.
— Ну же, ну, — сказал папа. — Пошли к Розенам.
— А кто, интересно знать, будет прибираться — вон твои друзья как намусорили.
— Успеется.
— У тебя совсем нет гордости.
— Бога ради, не заводись. Хотя бы сегодня.
— Тебе бы только напиться.
— Как же, как же, я — второй Рей Милланд[126]. Вот-вот чертей начну ловить.
— Бедного мальчика — он такой неопытный — заставляют жениться, хочет он этого или не хочет, а тебе хоть бы хны.
— А ты не можешь всего раз, один-единственный раз порадоваться жизни?
— Ты бы на него поглядел — ты что, не видел, как он напуган? Я боялась, как бы он сознание не потерял.
— Если парня не подтолкнуть, кто бы тогда женился? Да что говорить, помню, в молодости я…
— Иди к Розенам, Сэм. Сделай одолжение.
Папа выпроводил меня из комнаты.
— Мне не… — начал он, — короче, мне не всегда хорошо с тобой. Во всяком случае, не изо дня в день. Я тебе это напрямик говорю.
— Когда я нуждалась в твоей защите, где ты был? Сегодня храбрость черпают в бутылке. Сделай такое одолжение, Сэм. Иди.
— Чтобы я ушел, а ты сидела одна, — разве я этого хотел? Я хотел остаться с тобой. Но раз ты так…
Папа пошел в гостиную за пиджаком. Я вскочил.
— А ты-то куда? — спросил он.
— К Розенам.
— Оставайся дома с мамой — ну до чего же ты черствый!
— А, черт!
— Ты меня слышал. — На пороге папа остановился. Просунул пальцы под подтяжки, раскачиваясь на каблуках, запрокинул голову — подбородок его нелепо задрался. — Я не всегда был отцом. И я когда-то был молодым.
— И что?
— Знаешь, словом «брак» хорошую вещь не назовут. Вот так-то.
Посреди ночи я проснулся оттого, что в гостиной с грохотом упал стул: кто-то рухнул на пол, затем зарыдал. Это был Мервин. Несчастный, растерянный — ноги его не держали. Он сидел на полу с бокалом в руке. Увидев меня, он поднял бокал.
— Зелье — худший враг словотворца, — ухмыляясь, сказал он.
— А когда ты женишься?
Мервин засмеялся. Засмеялся и я.
— И вовсе я не женюсь.
— Что?
— Ша.
— Я думал, ты по Молли сохнешь.
— Было да сплыло. — Мервин встал, шатаясь, добрел до окна. — А с тобой так случалось, — сказал он, — смотришь на звезды и понимаешь, как ты мал и ничтожен?
— Нет, до сих пор нет.
— На самом деле ничто не имеет значения. В масштабах вечности наши жизни не долговечней дымка от сигареты. Ага, — сказал он. — Ага. — Вынул ручку — в нее был вделан фонарик — и написал что-то в блокноте. — У писателя, — сказал он, — все идет в дело. Никакой опыт не может его унизить.
