Андрей Тургенев - Месяц Аркашон
Тыквенные глазницы скелета Отца мне не понравились. Почудилось мне, что в них завелся взгляд, и не слишком дружественный. Бывший хозяин «Эдельвейса» раздражен вольготностью, с которой я рассекаю по семейным владениям? А чего вы хотели, старые белые кости? Все течет. До стола, где лежит ваш отодранный сынком череп, три шага. Но вам их не сделать. А я могу.
Первую половину жизни человек мало что знает про свой скелет. Хотя и может представить мороку от таких знаний: по тому, сколько хлопот доставляет единственная наружная его часть: зубы. Но среднездоровую особь до поры до времени каркас не тревожит. Я отдаю руке приказ сорвать с ветки яблокогрушу, не напрягая ни одной из 6 000 костей. Воля посылает импульс в мозг, мозг пасует мышцам, мышцы шурудят суставами. Скелет — что-то вроде марионетки, которую мы дергаем за ниточки. Внутренняя наша марионетка. Мы бряцаем мечевидными отростками, надколенниками и головкой малоберцовой кости, не подозревая о их существовании. Предположить в скелете способность к автономной активности сложно. Может даже показаться, что внутри у нас скелет искусственный. Пластмассовый, как в кабинете зоологии. Да если и настоящий: ничего он без нас не может. А мы можем. Вот я хлопаю костяного Отца по плечу. Крепись, бессильный страж. Я тоже имею теперь некоторые права на бывший твой кабинет.
Скелет начинает досаждать нам во втором тайме. Кости изнашиваются, как детали механизма, только заменять их неизмеримо сложнее. Средневековые чудаки, грезившие эликсиром бессмертия, не понимали элементарностей. Ну, эликсир. Ну, вывели. Растворили философский камень в летейских водах, добавили порошка из яиц черного зайца — вывели эликсир. Но вечную жизнь некуда поселить: косточки по-любому сотрутся. Так изобретение вечного двигателя не дает вечного прибора: любая деталь конечна, всякая шестерня подвержена рже. После экватора скелет разрушается, как дерево сохнет. Кости, до белизны отмытые потоками крови, трением-трепетом влажных мышц, начинают осыпаться внутрь человека. Будто там, внутри, идет снег.
Я покачал на ладони череп Отца. Тяжелый. Килограмма, что ли, полтора. Интересно, сколько мой весит? Я закурил, снял с плеч скелета издевательскую тыкву, опять взял череп. И удивительно легко приладил его на место. Череп сел на шейные позвонки, как новенький. То есть наоборот, как родной. Я вплотную приблизил свои глаза к его глазницам. В черепе, в пыльной пустоте, явственно кружились невидимые вихорьки взглядов. В них уже не было враждебности.
Я было навострил лыжи к морю, но подумал, что надо закреплять успех на местности. На вилле «Эдельвейс». Причем буквально — на вилле. Взгляд мой нашарил бинокль, прикорнувший на северной оконечности стола. Я спустился вниз и спросил слугу, как попасть на крышу. Слуга повел меня обратно наверх, открыл малоприметную дверь между кабинетом и спальней Самца. Несколько поющих ступеней, и здравствуй, крыша. Покатая, легко соскользнуться по черепице вниз, сверзнуться, но у каминной трубы устроен такой плотик метр на метр — с подобием подлокотника — для безопасного гнездования. Еще сколько-то дерева, знавшего задницы повелителей «Эдельвейса».
Я сажусь и обретаю место силы. Ветер свежий и пряный, приветливое небо едва забелено облаками. Я — практически наравне с башней парка Казино, макушкой которой Аркашон официально гордится как высшей точкой. Перекрестка Отрицания с моей позиции, допустим, не видать — скрывает обзор уродский каркас маркета-долгостроя. Но я прекрасно вижу пляж во всю ширину и длину, оранжевый кораблик, выгуливающий прототипов будущего Памятника Туристу к острову прототипов Памятника Устрице. Принадлежи я к семейству эдельвейсовых, порадовался бы комплектности угодий: мой отель, мой причал, выводок моих такси, моя карусель (карусель, как я потом выяснил, пробралась в мое видение совершенно легально — наша, эдельвейсова, карусель).
А вот «Олимпия» — имущество Луи Луи. Вот и Луи Луи. Выходит из своей «Олимпии». Седые пышные кудри, щегольской белоснежный костюм. Разглядывая человека в бинокль, невольно думаешь об оптическом прицеле. Вот по площади Тьер рассекает на моноцикле Пьер, а вокруг него прыгает колесом Пухлая Попка. Публики — кот наплакал. Фиолетовые Букли заходят на почту, в руке у них — Голубая Тетрадка. Сирота Морис дефилирует по променаду в черном плаще до пят, наперекор состоянию атмосферы. О том, что Морис сирота, мне тоже поведала Женщина-кенгуру. Родители его умерли, когда Морису, что ли, был год, или два; ничего, короче, почти не было. Этим фактом Фея и объясняла его юдоль. «Нельзя жить без эдипальной нормы, тебе любой психоаналитик скажет. Морис лишен Эдипова комплекса: ясно, что он вырос мазохистом» — вот так объясняла Недоучившаяся Студентка. Букли покидают почту — уже без тетрадки. По параллельной взгляду улице спешит наперекосяк Морису человек со странно знакомой походкой. Внезапно, словно кого-то увидев, человек резко дернул головой. Как воздух клюнул. Как я бил Рыбака. Человек исчезает в переулке, ведущем к перекрестку Отрицания, так и не показав мне лица.
Некоторое время я шарю оптикой по Аркашону в поисках Рыбака. Рыбака нет. Но и без него удивительно увидать, поднявшись на крышу, практически всех своих знакомых в этом городе. Это не кажется реальным. Не кажется реальным и океанский пейзаж. Солнце, зависшее над водой перед нырком в закат, заливает Бискайский залив карнавальной акварелью. Скорлупки лодок баюнятся на волне. Готовый кадр для элегического мультфильма. Или все это нарисовано на гигантском холщовом заднике? Сейчас кто-нибудь, сидящий еще выше меня, протянет руку и сдернет великолепную картину. Что окажется за?
На первый раз — достаточно. Я спускаюсь в сад, прихватив пиво «Дэсперадос», которое со вчерашнего дня загружают в мой мини-бар. Курю в беседке, думая о Женщине-с-большими-ногами. О том, с каким благородным изяществом позволила она распечатать свой анус, вновь перехватив инициативу и оставив меня переживать мою плебейскую грубость, а заодно смутив: когда она принесла смазку, я минут десять не мог возбудиться. Темнеет. Оркестр в Казино вызвякивает несколько бравурных тактов, в которых явственно слышен звон чаемых монет. Моцарт моего хэнди перечит меркантильному оркестру, но и здесь речь идет о деньгах. Дэнс-дэнс-агент спрашивает, вписывать ли меня в программу Рождественского фестиваля в Брюсселе. Отель четыре звезды на две ночи, 200 ойриков гонорара, но добираться за свой счет. Мне кажется сейчас странным, что существует Брюссель. В комнатах Женщины-с-большими-ногами зажигается свет, силуэт ее дважды мелькает на занавеске: отличная мишень для стрелкового медалиста-мазохиста. Надо ее предупредить. Как она не понимает, что этот горлум реально чреват? Курки его — очень может быть, что взведены. В саду включаются электрические фонари и бормочут поливальные механизмы, младшие родственники призраков с холма Казино. Я обошел дом, прошелся по теннисному корту, куда завтра Женщина-кенгуру грозилась меня вытащить любой ценой. У сетки лежало, похожее на мяч, желтое яблоко.
Приснилось мне, что я человек-невидимка из версии Пола Верхувена. Невидимому герою всаживают укол, который вернет ему видимость. Снимай эту сцену я, кости Невидимки проступали бы из темноты, как переводная картинка, а плоть расцветала на костях, как большой мясной цветок. Реальные авторы фильма выбрали боль и ярость. Пространство тяжелыми толчками рожало плоть. Воздух пульсировал, выдавливая из себя напряженные — только что не разрываются в клочья! — фрагменты тела. Но страдающее пространство изобразить затруднительно, поэтому всю родовую боль киношники отдали исходящей плоти. Внутри каждой моей косточки шкворчит горячая пружина, сворачивается в кольцо — и разворачивается щелчком. Я, крепко схватившись руками за спинку, мечусь по кровати, как удав, заглотивший выводок морских ежей. За дверью, на лестнице, слышатся шаги. Я просыпаюсь. Легкие цокающие звуки. Это не Мужские Шаги. Так может ходить женщина на каблуках. Или скелет. Я вскакиваю с постели, распахиваю дверь. На лестнице пусто.
В теннис я играть не умею. Мог и уметь: меня проблатыкивали в детстве на корт, приятели жутко завидовали, но я как-то не очень проникся элитарной поэзией брейков и эйсов. Я вообще со спортом не очень: даже в баскетбол во дворе не стучал. Форма Идеального Самца велика мне не больше чем на размер, но сидит, тем не менее, как коровье седло на теленке. В спорте все, в том числе и одежда, требует точности до третьего знака после запятой. Вот Женщина-страус великолепна. Белая форма оттеняет негустой ее, хлебный загар. И это сочетание мягких цветов смотрится особенно выигрышно на фоне серебристого покрытия корта. Государственный флаг из трех мягких полос: белой, хлебно-золотистой и серебряной. Такой флаг мог быть у Тибета: обещание растворимой Вечности. Или у Швейцарии: апофеоз колористического нейтралитета. Швейцария, правда, собирается в ООН и становится недостойной такого флага.
