Валерий Грузин - Гибель Киева
Сейчас же она кожей ощущала, что этот невысокий Александр по-настоящему real. Что тут поделаешь, потянуло к нему, хотя её (по наблюдению его красивого друга) тощая попка подсказывала, что за ним, как за кометой, тянется хвост проблем и, попав в их могучий турбулентный поток, она завертится маленькой неуправляемой частичкой, что принесёт ей немало бед. Ну и пусть!
Из ресторана они вышли вдвоём – его друг, хотя и слыл неуёмным ловеласом, был чутким человеком с тонкой кожей.
Они пошли в Город, не разбирая дороги.
Иногда сентябрьские вечера забредают в Киев из июля. Такой уж это Город, где покой, ласка и меланхолия раздаются бесплатно – уноси сколько сможешь. Прохожие приветливы, учтивы и понятливы. Они не спешат – они гуляют. В Москве об этом давно забыли.
Да и что нам Москва? Так себе, корёжащий души мегаполис. Много их таких, одинаковых. Москва умерла вместе с Замоскворечьем, с двухэтажными домиками на Добрыненской площади, с застройкой Хорошовского поля.
Девятнадцатилетним юношей, впервые приехавшим в столицу необъятной родины и поселившимся у родственников на краю Москвы, стоял вечером Александр на краю этого поля и, наблюдая за тем, как сомкнутым строем наступают на него оловянно одинаковые дома, понял, что жить в этом городе он не хочет. У него есть нежная родина.
То был важный миг, потому как человеку за всю его жизнь даются два-три ощущения, когда он осознаёт, что таки да, существует. И, надо же, такое с ним произошло тогда в Москве, затем в Индии и на южном берегу Средиземного моря.
Но Создатель милостив, и дал Он такую возможность киевлянам многократно. Ибо невозможно смотреть на Андреевскую церковь снизу, с Подола, и оставаться чёрствым душой. Для этого нужно быть или толстокожим, или ко-нецким.
Умело подсвеченное снизу, это позднее детище Растрелли уносило свои купола в поднебесье и, растворяясь в небесах, забирало с собой зрящую душу.
Особенно хороша она в начале мая, когда листья деревьев ещё свежи, не прибиты пылью и омыты дождём, когда рокочет весенний первый гром… и низвергающиеся с небес потоки бурной рекой несутся вниз по Андреевскому спуску, сметая на своём пути скарб торговцев, и кажется, что разверзлись хляби небесные и смерть пришла, но чу, через минуту засияет солнце, и синь такая открывается, что купола Андреевской церкви начинают подрастать, удлиняться и уходить в небо.
– А ты знаешь, отчего Растрелли так навязчиво любил синий цвет? – Александр обнял Цок-Цок за плечи.
– Не знаю, – она не отстранилась.
– На синей поверхности не садятся мухи, – Александр ещё крепче прижал её к себе, и она снова не отстранилась. – Вот скажи мне, ты видела в жизни что-нибудь совершеннее этого сочетания холмов, деревьев, высокого неба и человеческого гения, разгадавшего тайны пропорций? Это же личный подарок Господа каждому. А тут, бух! и в десятке метров от этого чуда наваляли кучу в виде стеклянного кубика, а керувати поставили бабу из Мотовиловки с сиськами пятого размера, от вида которых у руководящих жлобов слюни текут, заметь, к тому же, выпускницу речного техникума. Что это? Это персональный вызов мне лично. Это меня спрашивают: ты как? неужели смиришься с тем, что при тебе, при твоей жизни погиб Киев?
Снежану не покоробила экспрессивная лексика, потому как и ей близки были такие чувства, потому как и она была киевлянкой. Вырывать булыжник из мостовой Андреевского спуска и идти с ним громить офис архитектора, прибывшего на заработки из Омска, Томска или Новосибирска, она бы не стала, но и брезгливым ворчаньем тоже бы не ограничилась.
– Ты знаешь, мы, балерины, не мастера слов, мы выражаем свои чувства пластикой, жестом, танцем. Ты не думай, что танец ничего не может, – Снежана прильнула к Александру. – Знаешь, иногда человек в пачке и на пуантах бывает выразительнее человека.
– Ты себе противоречишь, – Александр полез за сигаретой. – У тебя и со словами получается выразительно.
– Да нет, слова у меня выходят плоскими и вязкими, как мякина из свежего хлеба. Вот у поэта… Ты послушай:
Эти крыши на закате,
Эти окна, как в огне,
Самой резкою печатью
Отпечатаны во мне.
Этот город под горою,
Вечереющий вдали,
Словно тонкою иглою
Прямо в кровь мою ввели.
– Ничего себе! Это же обо мне!
– А ты что, поэзию не читаешь?
– Почему, читаю. Только редко.
– Ржавчину с души нужно иногда счищать. И поэзия для этого подходящая щётка.
Александру показалось, что они знакомы вечность, что говорят на одном языке, что мыслят об одном и том же. Он ощущал прилив могучих сил и во взгляде Снежаны прочитал обещание счастья. Она чутко уловила приближение к грани, за которой водились райские птицы, но петь они умели и злыми голосами. И, дабы не искушать судьбу в критические дни, решила отправиться домой. Но на сей раз перед прощальным поцелуем в её подъезде телефонами они обменялись.
И покатилось
Валентина Виссарионовича Мещерского-Барского любили все. И вовсе не по той причине, что был он философ. А потому, что никому не дал повода подумать, будто знает нечто такое, чего другие не знают; и ещё потому, что, обожая вкусно поесть, никогда не ел сам, а более всего, потому, что никогда не оставлял без внимания ни одного соприкасавшегося с ним человека.
Сегодня попадается немало людей, начитавшихся книжек по практической психологии, убеждённых в том, что они обладают ключиком к любому человеку. Но, всовывая этот ключ в замочную скважину чужой души, они даже не подозревают, насколько эта душа чувствительна к фальши. Ведь обмануть человека практически невозможно, разве что за исключением тех случаев, когда человек сам обманываться рад. Правда, таких исключений огромнейшее количество, в особенности среди женщин.
Пересекаясь с любым человеком то ли по делу, то ли по воле случая, Валентин Виссарионович всегда интересовался его делами, настроением и самочувствием. При этом находил такие слова и делал это столь деликатно, что человеку и в голову не приходило, будто ему влезть в душу пытаются.
Очевидно, по причине критической малочисленности католиков и их душевных пастырей в наших палестинах, а также по причине блистательного отсутствия не прижившейся на славянских просторах католической традиции системно и периодически исповедоваться, в надежде получить отпущение грехов, люди искали встреч с Валентином Виссарионовичем наедине. От уборщицы до заместителя главного редактора (главному грехи не полагались по чину). Ну и, само собой, в стремлении стрельнуть двадцатку. И, что удивительно, люди не злоупотребляли его щедростью и обращались к нему лишь в случае крайней нужды.
Александра неизменно изумлял тот факт, что двадцатка у него находилась всегда, будто он заранее к этому готовился, разменивая крупные купюры на зелёненькие бумажки. Впрочем, что такое жизнь, как не размен крупных купюр на мелкие? Александр не изучал психологию, но интуитивно догадывался, что подобная расточительность для его коллеги – источник глубочайшего наслаждения. Собственно, на эту педаль и решил нажимать.
В грузинском ресторане «Казбек», куда Александр затащил Виссарионовича, он заказал лобио, сациви, капусту лабацхай, вяленого козлёнка, хачапури и всё остальное меню.
– Послушай, Валентин, – Александр прицелился в умные карие глаза коллеги, – тут мне неожиданно кое-что перепало, и думаю, будет справедливым поделиться с друзьями, – он передал Виссарионовичу толстый конверт с пачкой двадцаток в банковской упаковке.
Мельком взглянув на содержимое, Валентин скривил свой крупный красивый нос:
– Полагаю, вы ошиблись с выбором конверта в вашей сумке, – Мещерский-Барский никогда не позволял себе, как минимум, трёх вещей, в том числе обращаться к кому бы то ни было, даже закадычным друзьям, на «ты». – Очевидно, Александр, вы хотели подарить мне томик Гуссерля «Картезианские размышления», о котором я так давно мечтаю. Знаю, что вышел в Санкт-Петербурге в прошлом году, но никак не могу найти его ни на Петровке, ни в книжных магазинах.
Да, с этим низкорослым тучным человеком с обширной лысиной и венчиком чёрных волос, с крупными ясными чертами лица общаться было не так легко, как с другими. Порода в нём говорит. Не шёпотом. Сегодня ведь как – каждая особь с пачкой стодолларовых банкнот в кармане мнит себя потомком дворян или, как минимум, обнищавшей польской шляхты. А поскрести по-настоящему, если окажется, что преимущественно – это потомки хазяйновитих мужиков, мельников, жуковатых крестьян, лихоимцев с большой дороги, раскованных от кандалов переселенцев, беглых крепостных, трактирщиков, торговцев всех видов, в том числе пирожков с зайчатиной вразнос, и, в лучшем случае, плутоватых управляющих или экономов.
