Армандо Салинас - За годом год
— Когда она умерла?
— Мария сказала, что в пять часов. Меня не было дома. Я сегодня в дневную смену работал.
— Кесаду уже приняли на работу? — спросил Хоакин.
— Пока нет, но ему кое-что подыскали.
Матиас поднялся, сделал знак Хоакину, чтобы он прошел в дальнюю комнату. Окно было раскрыто настежь, казалось, соседний дом можно достать рукой. Они встали у перил галереи. Внизу, в проулке между двумя домами, кровельщики деревянными молотками выпрямляли листы железа.
— Что-нибудь случилось?
— Сынок, какие сволочи! Ну и вечер они мне устроили! — воскликнул Матиас.
— Кто же?
— Да старухины племянники. Не приди я домой, они бы ободрали нас как липку. Мария рассказала, что, как только старуха преставилась, они раздели ее донага и выволокли все, что было в комнате. Даже кровать.
— А кто же им позволил?
— Ничего не поделаешь! Они родичи. Все, что в комнате, не наше.
— Могли бы подождать, пока ее похоронят.
Матиас поделился с сыном всем, что знал о случившемся.
У доньи Пруденсии было немного вещей. Деревянная кровать с матрацем и простынями. Одеяла, платья и старые туфли. Несколько пожелтевших фотографий в картонных овальных рамках, платяной шкаф без дверок, куда она вешала потертый халат, и трое пустых вешалок-плечиков. Ночной столик с флакончиками для лекарств. Тапочки. Чемодан. Спиртовка и три фаянсовые тарелки. Две кастрюли и сковородка. Один тазик и одно распятие на стене. Пакеты с гороховой мукой, с супом-концентратом. Бутылка оливкового масла, немного картофеля. В углу лоток, набитый конфетами, подсолнечными семечками и жевательной резинкой. Несколько коробок американских сигарет и три пачки испанского табака. Спички, папиросная бумага.
Племянники доньи Пруденсии не дружили друг с другом. Они явились с женами. Детей оставили дома. Эти племянники были единственной родней доньи Пруденсии. Но жадность объединила их куда более прочными узами, чем кровное родство. Даже в столь горестный час у них не нашлось ни капли любви к покойной тетке. Они алчно рассматривали жалкие тряпки, прикидывая, чем можно поживиться в комнате.
Одна из женщин открыла ящик ночного столика. Внутри оказалось несколько банкнот.
— Здесь деньги! — воскликнула она.
Все промолчали. Наконец старший, по имени Антонио, пробормотал:
— Бедная тетушка, она стала как птичка.
— И вовсе она не была плохая. Ну, были странности. А у кого их нет?
Это напоминало предварительные переговоры. Первые фразы были произнесены, и стало легче прийти к обоюдному соглашению.
Наконец племянник Мануэль решился:
— Антонио, что будем делать с тетушкиными вещами?
— Давай-ка без уверток. По-моему, лучше поделить их прямо сейчас. Ты знаешь, я живу далеко и приехать еще раз для меня трудно.
— Очень хорошо.
Антонио запер дверь спальни. Женщины открыли чемодан, полный старого тряпья. Запахло нафталином. Племянники вывалили тряпки на пол. В комнате было жарко, мужчины скинули пиджаки и сложили их на постель в ногах покойной.
Из кучи тряпья на полу стали выбирать отдельные вещи. Женщины щупали и пробовали ткань на прочность.
— А одеяла-то совсем неплохие.
— Да нет, самые обыкновенные.
— Вполне сгодятся. В прошлую зиму вон как холодно было.
— А у нас дома сыро-пресыро. Правда, Антонио?
— Хуже не бывает. Весь потолок отсырел.
— Я возьму голубое, — заявила одна из женщин, откладывая в сторону голубое одеяло.
— Голубое намного красивей. Если ты берешь себе голубое, я возьму два остальных.
— Ну нет, так-то и я согласна. Бери ты голубое. Розовое намного больше.
Платья у доньи Пруденсии были старые и просторные. Торговка сластями была женщина дородная, с огромной, свисающей на живот грудью. Ни одной из жен племянников они не подходили.
Жена Мануэля потихоньку хихикнула:
— Ну и платья! Наверно, в прошлом веке шили.
— Лучше продать все сразу на вес, — предложил Мануэль.
Спор разгорелся, когда дело дошло до баула — большого и глубокого, с еще крепкими парусиновыми боками, в широкую, немного выцветшую синюю полоску.
— Этот баул мне как нельзя кстати, — объявил Антонио.
— Посмотрим, кому он достанется.
Братья заговорили повышенным тоном. Стали припоминать друг другу старые, никогда не забываемые обиды, которые всплывали, как только между ними разгорался спор.
— Вот что я тебе скажу, Мануэль. Думаешь, ты очень умный! Не на того напал!
Братья вскочили на ноги и, вытянув шеи, как бойцовые петухи, приготовились пустить в ход кулаки.
— Да замолчите вы! Могут услышать! — прикрикнула на них жена Мануэля.
— Ладно, брат, — сказал Мануэль, — берите себе баул, а я возьму шкаф, чемодан и спиртовку. Идет?
Антонио прикинул на руке чемодан, посмотрел на шкаф. Баул ему нравился больше.
— Согласен.
В спор ввязалась жена Мануэля.
— Тазик и кастрюли тоже нам.
Началась скрупулезная дележка кухонной утвари Обсуждалась каждая вещь в отдельности. Распятие, сковорода и ночной столик достались Антонио и его жене. Стул и пакеты с концентратами получил Мануэль.
Когда дележка кончилась, братья уложили тетку на лишнее одеяло, не доставшееся ни одному из них. Потом все направились говорить с Матиасом.
— Мы увезем вещи сейчас, а то придут люди на похороны и не будет места в комнате.
— Делайте что хотите, — ответил Матиас.
Пока жены племянников оставались у одра покойной, сами племянники наняли две ручные тележки и увезли каждый свою часть.
За тряпки и старую обувь им дали оптом пятьдесят дуро. Вышло совсем неплохо, хотя носильные вещи стоили дороже, но слишком уж немодные платья оказались у доньи Пруденсии. Так заявил им старьевщик.
— Такое тряпье не сбудешь и на толкучке. Берите пятьдесят дуро и скажите спасибо.
— Вот и хорошо! — сказал Мануэль. — С паршивой овцы хоть шерсти клок.
Конфеты растащили для детишек. Табак засунули поглубже в карманы.
— Медальон и сережки надо разыграть.
— На верно, хорошие, тетка вон как их берегла.
— А не лучше ли их продать? — посоветовал Антонио.
Хоакин сел готовить уроки за обеденный стол. В глубине коридора продолжали пререкаться племянники доньи Пруденсии. Соседки разошлись по своим квартирам. Антония прихорашивалась у себя в комнате. Матиас размышлял, не прогуляться ли и ему.
— Схожу навещу Кесаду, — сказал он Хоакину.
Мария хозяйничала на кухне, плотно Прикрыв за собой дверь. Хоакин перевернул страницу учебника. «Синхронные моторы, или синхронные генераторы, — это такие механизмы, у которых частота колебаний…»
Некоторое время он занимался, с головой погрузившись в учебник, повторяя про себя прочитанное, стараясь все запомнить. И вдруг с удивлением услышал свой голос, перекрывавший шум, доносившийся из коридора. По радио раздался сигнал фанфар.
— Десять часов. Передают известия, — невольно произнес он вслух.
Радиоприемник в привратницкой жужжал на весь двор, как назойливая муха. Привратник всегда включал его на всю мощь, чтобы досадить жильцам.
— Пускай послушают! Им это полезно. В доме еще полно недорезанной красной сволочи! — громко выкрикивал привратник, так, чтобы его слышали все жильцы.
— «Мирное время — это передышка для трусливых и робких людей, пасующих перед лицом истории. Кровь павших…» — отчетливо и громко читал диктор.
Антония, спускаясь по лестнице, столкнулась со священником. Он тяжело поднимался по ступеням, ухватившись за перила. Священник был тучный, средних лет мужчина. Следом за ним шел мальчик, стриженный наголо.
— Добрый вечер, — поздоровался служка.
— Здравствуй, — ответила Антония.
«Наверно, идут читать молитвы над доньей Пруденсией», — подумала девушка. Остановившись на площадке, она посмотрела вслед темной фигуре священника: рукава сутаны были высоко закатаны. «Чтобы не испачкаться, на лестнице вон какая грязища». Из-под сутаны выглядывали брюки, тоже черные.
Антония снова подумала о старой торговке сластями. Она не испытывала к ней ни сочувствия, ни даже жалости, просто ей сделалось немного грустно. Увидев скончавшуюся соседку, девушка вдруг многое поняла по-другому. Антония совсем не знала эту женщину, рядом с которой жила столько лет. У доньи Пруденсии была обычная женская доля: порой горькая, изредка радостная, как сама жизнь. Была она и девочкой, и девушкой, имела мужа и каждое воскресенье слушала мессу. Последние годы старушка жила лишь воспоминаниями, одинокая, никому не нужная. Уделом ее были теперь усталость, горечь и печаль. Жизнь, как сточная канава, захлестнула ее в своем бурном потоке. А что могла вспомнить Антония об этой почти не знакомой ей женщине, с которой едва перекинулась двумя-тремя словами, и то в редкие минуты, когда донья Пруденсия не бранилась с соседками.
