Владимир Одноралов - Незабудки
Андрейка свистнул Жека и они втроем отправились к реке.
День был солнечным, а вода такой прозрачной, что можно было выбирать камушки на дне возле берега. Андрейка настроил руль так, чтобы яхта вышла на середину реки.
— Полный вперед, — сказал он и оттолкнул кораблик. Почти не качаясь, он ровно пошел к стрежню.
— Ур-ра! — закричал Андрейка. — Самый полный!
Жек заметался по берегу, залаял, ему, наверное, показалось, что ребята упустили кораблик. А Надюшка стояла молча и спокойно улыбалась. Когда он вошел в течение и парус стал то и дело пропадать в солнечных бликах, она сказала про себя:
— Кораблик, плыви за папой…
Кораблик, кораблик, откуда он знает, куда ему плыть?
Харитон и Маша
— Все в этой Елшанке не так, вот что! — решила Маша. И конечно: в городе снега давно нет — и пыль, а тут пыли нет — и снег, и трава. Над бочажкой, на пригорке, снег большим белым блином лежит и бежит из-под него вода. Не ручьем бежит, а сплошь, по траве, полем бежит — это полая вода. Снег чистый, искристый, как сахар в сахарнице, но спереди папа идет, сзади мама — попробовать его не дадут. Трава вокруг снега только вылезла и тоже такая, что хочется ее погладить. Маша погладила, а трава ее по ладошке погладила. И еще цветы она увидела — самые первые после зимы, маленькие оранжевые солнышки. Папа назвал их «матьмачехи», похоже очень на «математики». Странно называются и действительно странные — вылезли из-под земли, а листья там оставили. Маша сорвала три цветка и все пошли в домик. Открыли дверь, в домике пасмурно и пахнет смутно, неясно. А папа еще и здоровается с кем-то:
— Здравствуй, Харитон, как зимовал? Не скучал тут?
И мама туда же:
— Покажи, Харитон, куда веник спрятал.
Веник нашелся и началась суета: папа ходит то за дровами, то за водой, мама — то вещи в дом вносит, то наоборот выносит во двор, на солнышко, одеяла, подушки. А Маша бегает то за папой, то за мамой, в домике ей сидеть неохота — может, это Харитоном пахнет? А спросить про него некогда. То папа ей бабочку показывает, бордовую с белой каймой, тоже после зимы первую, то маме нужно помочь посуду вытереть, потому что Маша это умеет. То все вместе заложили в печку дрова, зажгли и стали смотреть, как огонек вырастет в огонь. Вот вырос, зашелестел щепками, затрещал дровами и все успокоились. Маша тогда спросила:
— Пап, а Харитон кто? Он какой?
— Ну, он домовой. Живет тут за печкой, хозяйничает, когда нас нет. А какой он, я и не знаю. Он ведь редко показывается, ходит неслышно, не топает и не скачет, не шумит в общем, а когда ест — не чавкает. Говорят, что он бодрый такой старичок-невидимка.
— Еще он любит девочек, которые маму слушают и ей помогают, — прибавила мама.
«Это конечно, это все любят», — подумала Маша и заглянула за печку. Никого там не было, кроме прозрачного комарика, повисшего на паутинке.
— А у нас в квартире он есть? — спросила она.
— Нет. В городе домовые не живут, — вздохнул папа. — Там печек нет.
Маша съежилась возле него. В окна глядят темные, без листвы еще деревья и один только дом виден, в котором живет иногда дядя Витя Смородин. Не воют троллейбусы, автобусы не рычат, только далеко где-то жалостно лает собака. Стало сумеречно, а фонари нигде не зажглись и у дяди Вити света в окнах нет. Но тут печка защелкала веселее и даже запела что-то теплое. Тепло по всему дому пошло, и неясный запах пропал.
Папа стал рассказывать про дядю Витю Смородина, который может побороть хоть медведя. Он три дня назад выкопал в своем палисаднике три куста смородины. «Зачем, — говорит, — у меня под окнами смородина? Я сам Смородин». Выкопал, засыпал корни землей и сказал соседям: «Забирайте, кому надо». А на месте кустов вырыл три больших ямы, чтобы посадить в них что-нибудь непохожее на свою фамилию. Что-нибудь красивое: персики или мандарины. Но такие красивые фрукты в наших краях не растут. Нашел он на базаре две яблоньки и посадил, а третью яму оставил — вдруг все же попадется ему что-то такое. То есть третья яма пока пустует.
«В ямах всегда что-нибудь интересное бывает», — подумала Маша и уснула, и не слышала даже, как ее в постель уложили.
* * *А утром про город она уже и не поминала. На подоконнике в бокальчике стояли три солнышка «матимачехи», а за окном на веселой зелени их столько рассыпалось, как веснушек по щекам детсадовского друга Сережки Кувалева. Травка за ночь подросла, подпрямилась, вода бежала из сугроба, словно по серебряным ложкам. А дальние березы в настоящем лесу надышали вокруг веток зеленую дымку, и ее тоже хотелось погладить, как траву. Этого Маше захотелось, когда она была уже во дворе. Тут на провода над палисадником дяди Вити Смородина налетели ватагой скворцы. Засвистали, зацокали так, что в небе от них зарябило. Они как раз расшумелись над ямой, про которую папа вчера говорил. И когда мама ушла в сельский магазин, а папа собрался ненадолго к соседу Иван Петровичу, Маша сказала:
— Я буду дом от теленка сторожить. А то зайдет какой-нибудь теленок и чего-нибудь украдет.
— Ну, если тебя он украдет, — возразил папа.
— Телята детей не воруют, они сами дети, — ответила Маша. Папа с ней согласился и ушел через дорогу к Иван Петровичу.
А Маша осталась одна. И что интересно: пока папа был рядом, дом дяди Вити Смородина тоже казался рядом, а теперь отодвинулся, что ли? Идти к нему надо по длинной тропке, через лужайку, усеянную «матимачехами», жарками и какими-то бледно-лиловыми кудряшками, названия которых Маша не знала. Но скворцы все гомонили над ямой, и Маша поняла: что-то они там увидели. Маша вышла за штакетник и пошла по дорожке. Скворцы увидели ее и смолкли. Вдруг разом снялись и перелетели все на далекий тополь. Маша встала перед калиткой. Она стеснялась заходить в палисадник. Вдруг дядя Витя объявится и спросит: «Ага! Ты зачем в мой палисадник пришла?» Но вертушку у калитки она все-таки открыла — и калитка сама распахнулась, мол, заходи! Она вошла и тут же увидела яму, не очень-то и большую и ничего интересного в ней, кажется, не было. Маша подошла к самому краю и тут увидела: прямо под краем лежала будто меховая рукавица мехом наружу. Правда мех был редким, колючим, запорошенным глиной. Рукавица вдруг шевельнулась и оказалась живым настоящим ежом. Маша обрадовалась, хотела позвать папу. Ведь у нее в детсаду на шкафчике тоже еж нарисован, с яблоком на колючках, а тут — вот он, только без яблока и весь в земле. Но папа был за дорогой и за забором во дворе Иван Петровича. Маша присела и поискала глазами палочку, чтобы потрогать ежа. А он встал, опираясь на стену ямы на задние лапы, уставился на Машу грустными черными глазками и поводил туда-сюда гибким кожаным носом.
— Ты зачем сюда забрался? — спросила его Маша.
Еж вздохнул, сполз на дно ямы и колючки у него на спине слабо затряслись, он как будто заплакал. И ей стало понятно, что еж не сам забрался в яму, что она ему наоборот очень не нравится, он в нее упал. Маша прислушалась — еж часто, по-ежиному всхлипывал, и она заторопилась, зашла с другого края, опустила в яму одну ногу, вторую и ухнула вниз. Яма была ей по шейке, а главное — еж оказался совсем рядом и, хоть говорят про ежей, что они добрые, а вдруг он бросится все-таки на нее и начнет колоть колючками? Но еж притих совсем и даже всхлипывать перестал.
— Ежик, хороший, — склонилась над ним Маша. Она разглядела серую шерстку под колючими боками, короткие лапки с тупыми, будто маленькие копытца, коготками.
Нет, он не страшный. Можно взять его под эту шерстку, под живот и поднять из ямы. Маша сначала потрогала шерсть, стала просовывать пальцы под живот, но ежик вдруг свернулся и зажал ей руку. Она выдернула руку и оцарапалась о колючки. Сердце у нее застучало, а еж снова завсхлипывал, но не жалобно, а, пожалуй, сердито, Маше захотелось зареветь так, чтобы папа у Иван Петровича услыхал, и она бы заревела, но тут над ней кто-то сказал теплым, как из печки голосом:
— Как же это вы, милые мои, оба в одну яму свалились?
Маша глянула вверх и увидела деда с большой пепельной бородой в серой фуражке и серой какой-то одежде. То есть, весь он был серый, если бы не ярко-синие глаза и очень румяный нос. Голова у деда была большая, как у ребенка, и смотрел он на нее, как ребенок, ласково и любопытно. И Маша не стала плакать, она сказала:
— Это он свалился, а я сама к нему спрыгнула.
— Спасать, что ли?
Маша кивнула.
— Ну уж, спасай, — дед протянул ей фуражку. — На-ка, бери его фуражкой. Небось, не уколешься.
Маша накрыла ежика фуражкой и подняла. А дед перехватил и положил ежа в траву. Потом дед согнулся, взял Машу под мышки крепкими, как сучки, пальцами, крякнул и поставил ее рядом с ежом. Теперь они вдвоем склонились над ним, а еж не убегал никуда и даже в клубок не сворачивался.
