Юрий Герт - Лабиринт
Изольда тут была ни при чем. Наоборот, когда она уснула на моем плече, я испытывал к ней только благодарную, удивленную нежность. Она открыла мне, что мои руки, губы, тело способны приносить наслаждение, и я как бы впервые, заново ощутил самого себя.
Но это была Изольда. Не Маша. И то, что было между нами — было двойным предательством, двойной изменой, и чужим запахом было пропитано мое тело, следы чужих касаний струпьями покрывали его; оно само сделалось чужим и нагло разлеглось в моей постели, на моей подушке, иод моим одеялом — и я ненавидел, презирал и боялся его.
* * *
Никто ни о чем не расспрашивал меня на утро. Сергей бегал по комнатам, разыскивая иголку, чтобы заштопать прореху на штанине; Дужкин и Хомяков тягуче спорили, в чьей деревне больше изб крыто соломой, в чьей — тесом. Это был старый, бесконечный спор. Полковник жевал колбасу и, готовясь к семинару, не сводил глаз с тетрадки; Димка молча слонялся из угла в угол, нахохленный и злой. И было странно, что здесь все прежнее и что еще вчера я был таким же, как они.
В институте шла обычная суета. Катя Полуярова, наш профорг, собирала деньги на культпоход в кино. Оля Чижик напомнила, что нужно провести редколлегию. «Да,— сказал я,— нужно провести». Почему-то сняли лекцию Сосновского. Вместо него в аудиторию вошла Варвара Николаевна — как всегда, энергичная, шумная, смуглым лицом похожая на цыганку. Она читала нам диалектологию и сама много бродила по селам с экспедициями, составляя атлас местных говоров и наречий.
— Однажды перевозят нас в лодке, а лодка попалась худая, плывем — по дну вода бежит. Вот одна бабка и говорит: «Ну и лодоцкя, пропадес ни за копеецкю...»
Грохочет смех.
— Теперь попробуйте решить: в каком районе это случилось?..
Я избегал встречи с Машей, но в перерыв она о чем-то спросила меня, пришлось остановиться. Мне казалось, если она еще не догадалась, то неизбежно догадается обо всем, проговори я с ней лишнюю минуту. Я должен был бы сам признаться, ч׳то со мной случилось то, что рано или поздно случается с такими скотами, как я,— и пусть она будет счастлива со своей наивностью, чистотой и грезами о витязе из сказки.
Но я ничего не сказал, и она смотрела на меня обиженными, непонимающими глазами. Что-то родилось, что-то умерло во мне этой ночью, что — я не понимал сам, где ей это было понять?
На занятиях по методике литературы я расспрашивал Олега о Самоукине.
— Хочешь, сходим к нему?— предложил Олег.— Любопытный мужик, да и вообще — послушать его тебе не вредно...
Не будь я так поглощен самим собой и всем вчерашним, я, может быть, больше внимания обратил бы на кое-какие мелочи этого дня. Например, на то, что Варя Пичугина поздоровалась со мной с особенным достоинством; что Сашка Коломийцев пробормотал, увидев меня, что-то невнятное и торопливо свернул в сторону; что еще двое или трое из наших студентов как-то замялись, отвечая на мое приветствие; что Гошин с подчеркнутым дружелюбием сказал мне свое «здравствуйте» и даже улыбнулся, обнажив мелкие частые зубы. Только потом вспоминались мне все эти разрозненные факты, только потом.
С Машей мне пришлось еще раз увидеться в этот день. Она пришла к нам в общежитие вместе с Леной Демидовой, часов около шести — ребята были дома, кажется, из-за того, что в библиотеке случился выходной.
Вообще, хотя Полковник и наводил в нашей комнате строжайший порядок, при всяком посещении девчат кто-то стремительно запихивал под тумбочку грязные носки, кто-то бросался застилать стол свежей газетой... Но на этот раз Полковник не успел скомандовать полный аврал. Ева девушки переступили порог, я сразу почувствовал: что-то случилось.
Обычно спокойное, улыбчивое лицо Лены было тревожным, озабоченным. Маша устало опустилась на табурет.
— Ребята,— сказала она,— ребята...— И проглотила комок.— У нас не будет Сосновского...
— Это еще не известно...— поправила ее Лена.
— Ах, это же все равно, что известно! Все равно, что известно!
Сергей ударил кулаком по спинке кровати — железо глухо запело и смолкло.
— Расскажите толком,— сказал Дима хмуро,— откуда вы взяли, что не будет? И как это — не будет?..
— А вот как. Только что кончилось бюро, на котором присутствовал Гошин. И Гошин говорил, что члены бюро не
проявляют бдительности, не оправдывают доверия. Что бюро не борется с прогулами, с двойками, что спортивная работа у нас не на высоте...
— При чем тут спортивная работа?— нетерпеливо сказал Дима.
— Нет, ты подожди,—сказала Маша,— он так нас разделал, что косточки трещали!
— ...Что наша факультетская газета тоже не борется и ведет неправильную линию...
— А за что же ей премию давали?— ввернул Дужкин, ухмыляясь.
Девушки переглянулись. Я понял, что они еще не все сказали о газете, обо мне то есть, что Гошин говорил еще кое-что, я знал, что именно, я видел перед собой его разгоряченное справедливым негодованием лицо, даже мелкие капельки пота видел я на его гладком лобике с косой челкой, когда он выкрикивал что-нибудь вроде: «Интересовались ли вы прошлым Бугрова?..» Все это я отлично себе представил, и во рту у меня появился странный, кислый привкус, мне захотелось сплюнуть, полный рот слюны набежало у меня, но не мог я тут, при всех, плюнуть на пол, я вышел, провожаемый удивленными взглядами, вышел в коридор, и ноги у меня были слабыми, как будто из тонкой проволоки, этими проволочными ногами я дошагал до умывальника, плюнул в раковину, потом промыл, прополоскал рот холодной водой, и мне стало немного лучше. Я стоял над раковиной, обхватив медную рукоятку крана, смотрел, как течет вода, как она вытекает из крана мягкой, прозрачной струйкой, а потом утончается и ударяет в дырчатый кружок посреди раковины, расплескиваясь веером брызг. Это меня как-то успокоило, да и нельзя же было стоять до бесконечности, глядя, как течет вода, я вернулся в комнату, а там уже досказывали— теперь уже про Сосновского, про то, что в своих лекциях он преподносит студентам чужие, не наши идеи, за которые его попросили из одного института...
— За какие идеи?— сказал Димка.
— Я тоже,— Маша вскочила,— я тоже спрашиваю: за какие идеи, Аркадий Васильевич? А он ответил: «Если вам не понятно, вам объяснят ваши же товарищи...»
— И все?
— И все... Он сказал еще, что пока не может нам всего объяснить, но вскоре мы обо всем сами узнаем!,.
Пока Маша рассказывала о бюро, Лена молчала. Но когда наступила тишина, ее глаза вопрошающе заскользи
ли по лицам ребят — хмурому Полковнику, растерянному Сергею, Душкину, который даже сейчас никак не мог отделаться от своей двусмысленной усмешки,
— Ребята,— сказала она негромко,— вы ближе к Сосновкому... Скажите — вы, может быть, замечали что-то такое? Видели? Слышали? Что-нибудь?..
В голосе ее звучало тоскливое недоумение. Оно привело ее сейчас, после бюро, в нашу комнату. Она была секретарь, ей было тяжело, она просила совета. Она и Маша. Маша ни разу не посмотрела в мою сторону, но я знал — она ждет, что я отвечу.
Олег был точен. Он явился ровно в половине седьмого, когда Хомяков предложил отправиться в горком, Караваев — написать о Гошине в центральную газету, а Дима твердил, что все ерунда, ничего не будет, мало ли что Гошин...
Все смолкли, когда вошел Олег. На нем было пальто с широкими прямыми плечами, на шее — кашне белого шелка. Он хорошо чувствовал враждебность, которой, словно коконом, всегда окружала его наша комната.
— Я помешал?— с иронической предупредительностью спросил он.— Сэр, вы готовы?
Я почти все время молчал, не участвуя в дебатах, но чувствовал, что если уйду с Олегом, этого мне не простят.
Олег стоял на пороге, покачиваясь с пятки на носок. Желтые тупоносые туфли на толстой подошве вызывающе поскрипывали. Я увидел, как пригнула к столу голову Маша.
— Я думаю, вы решите что-нибудь сами,— сказал я.
И пошел к вешалке, стараясь держаться очень прямо. Я бросил на плечи свой поредевший, выцветший шарф, достав его из внутреннего кармана пальто,— из кармана, на котором уже совсем поблекли когда-то, наверное, красиво переливавшиеся вензеля: С. Б.
— Застегнись,— сказал Олег, когда мы вышли.
— Жарко,— сказал я.
— Жмет к тридцати,— сказал Олег.— Совсем как в тропиках.— Он усмехнулся.— У тебя было что-то с Иноземцевой?
— Когда-то,— сказал я.
* * *
Самоукин жил напротив красного кирпичного здания пожарной охраны, в деревянном бараке. Единственная лампочка тускло маячила в коридоре, уходившем в обе стороны узким: тоннелем. В темноте мне сначала показалось, что мы движемся по глубокому подземелью, но громкие голоса свободно проникали сквозь тонкие двери, и я несколько раз натыкался на какие-то ящики и глухо звякавшие ведра, пока мы добрались до комнаты Самоукипа..
Несмотря ни на что вчера в нем была какая-то светская бравада, и я не представлял, что увижу его в такой неприглядной лачуге. Большую половину комнаты занимали две широкие кровати с цветастыми ситцевыми ковриками по стенке; между кроватями, на сплетенном из пестрых лоскутков половичке, возились два большеголовых малыша с кривыми ножками, торчавшими из-под коротких рубашонок. Открывшая нам высокая костлявая женщина с недобрым лицом, не промолвив ни слова, отошла к плите и с намеренным ожесточением загремела посудой.
