Ноэль Реваз - Эфина
Т. введен в курс дела. Он объявляет, что готов. Он почему-то чувствует смущение и храбрится. Одно дело — резвиться в гостиничном номере под аккомпанемент гудящих труб, под взглядами десятка покоробившихся картонных подсолнухов, и совсем другое — целоваться на виду у режиссера, следящего, правильно ли Т. все делает и не заходит ли слишком далеко, а партнерши при этом хихикают. Актриса, играющая жену Т., берет с него слово, что он не пустит в ход язык, даже на последнем спектакле. Освободившись от объятий Т., она делает партнершам большие глаза — от смущения, конечно, Т. не допускает мысли, что кому-то могут не понравиться его ласки. Впрочем, в театральные анналы этот диван точно не войдет. Т. утомился, имитируя любовную игру, у него даже мелькнула мысль, что он навсегда утратил вкус к таким сценам. Уж слишком сухой рот был у партнерши. Слабо ухает сова. Недурная имитация. Темноволосая малышка не лишена таланта. Она уже рядом. Нежная, губы горячие. Она обращается к Т., глядя ему прямо в глаза, так что создается впечатление подлинного всплеска любовной страсти. На короткие мгновения Т. поддается очарованию момента, потом какой-нибудь литературный оборот возвращает его к реальности. Это пьеса. Театр. Девушка в него не влюблена. Я никогда еще не любила тебя так страстно, говорит брюнетка. Я все тот же человек, бормочет в ответ Т. Ты все еще меня хочешь, продолжает брюнетка. Да, я безумно тебя люблю, бормочет Т. Стоп, командует режиссер. Не может ли Т. артикулировать почетче? И понежнее, прошу тебя, Т. Ты что, никогда ничего подобного не испытывал? Не любил ни разу в жизни? Подумай о своей возлюбленной. Давай еще раз. Говори четко и ясно. Да, я безумно люблю тебя, нежным тоном произносит Т. Ха-ха-ха, реагируют актрисы. Ты из тех мужчин, которые носят любовь на руках, подает реплику брюнетка. В этом месте в тексте пьесы есть указание на поцелуй. Т. решает уклониться, но тут вмешивается режиссер. Он считает необходимым объяснить смысл сцены. Ему это кажется важным. Он объясняет значение поцелуя. Этот поцелуй растягивается на четверть часа. Этот поцелуй длится тридцать минут, и режиссер развивает экспликацию, опираясь на авторские ремарки. По мнению режиссера, во всех уголках земли имеет место один-единственный поцелуй. Этот поцелуй стартовал три миллиона лет назад и все длится и длится. Не хочет ли Т. поучаствовать сегодня в поцелуе, зародившемся на челюстях двух волосатых гоминидов? Режиссер просит его извинить, но игра Т. показалась ему механистичной. Пусть Т. обратится к своим чувствам. К воспоминаниям о любимых женщинах. Или Т. никогда не любил, подкалывает Т. режиссер, а актрисы пересмеиваются. Если Т. очень напряжется, он, возможно, и найдет в своем сердце два или три воспоминания, не церемонится режиссер. Он ведь донжуан. Сердцеед. Соблазнитель, чей список побед изучают во всех театральных школах. Да, блестящих побед было много. И да — есть женщина. Но ее образ так глубоко и отчетливо запечатлелся в душе Т., что скорее может произвести парализующий эффект. Все это не имеет значения. В игру вступают проститутки. Т. часто прибегал к этому средству и чувствует себя вполне комфортно. Но помилуйте, жрицы любви никогда не бывают такими насмешницами и не ведут себя столь вульгарно. Все это несерьезно. Т. позволяет себе высказаться и взывает к режиссеру. Не кажется ли тому, что в жизни девушки по вызову не выглядят так вызывающе? Вы ведь со мной согласны? Конечно, соглашается покрасневший режиссер, в жизни все происходит совершенно обыденно. Но Т. на этом не успокаивается. Замечал ли режиссер, что девицы, бросающиеся в глаза на панели, в спальне выглядят как самые обычные женщины — впору забыть, что берут деньги за свои услуги. Именно так, соглашается режиссер и просит актрис умерить пыл. Пусть ведут себя как обычные женщины. Текст передаст состояние их персонажей. Кстати о словах. Они слегка непристойны, особенно круто выражается мадемуазель Малиция. Она явный лидер. Она вовлекает остальных в оргию. Пусть это будет почти оргия — режиссер не хочет расставлять все акценты, он предпочитает намекнуть, дать зрителю посыл. Не подумайте, что режиссер стыдлив, конечно, нет, но он хочет озвучить дидаскалии, а не работать «с показа». Никаких проблем, заверяет Т. Он никогда не любил постановок, на которых зрителям только и оставалось, что ерзать в креслах. Т. всегда любил намеки, полутона, приглушенный свет, в котором едва различимы очертания тел. То, что спрятано, скрыто, завуалировано, привлекает внимание зрителей к происходящему на сцене. Режиссер совершенно с этим согласен. Он объявляет десятиминутный перерыв. Идет в туалетную комнату, намыливает руки, глядя на себя в зеркало. Абсурдистская пьеса не вызовет ни малейшего интереса у зала. Да еще этот Т. в окружении девиц. Режиссер выставляет себя на посмешище. Он вглядывается в свое отражение. Поденщик. Ничтожество. Ему нужно больше общаться с женщинами. Завести несколько интрижек. Пусть его победы можно будет пересчитать хотя бы на пальцах двух рук, и, засыпая, он станет перебирать их в памяти. Он слишком лелеет свою супругу.
Сегодня вечером спектакль идет последний раз. Зал, как обычно, полон. Где-то по другую сторону занавеса сидит новая спутница Т. Спутница на красном бархате, вот что интересно. А что Эфина? В зале она или нет? Мадам Эфину просят срочно зайти в гримерные. Ее ждут в номере первом. В номере первом, где гримируются мужчины. В этой гримерной напряженно о ней думают. Думают с досадой, но это не имеет значения, о ней думают и задаются вопросом, есть ли в зале дама с таким именем. Эта дама должна показаться, иначе некий ум будет в смятении, некое тело будет очень неловким, а изо рта артиста будут вылетать оговорки, что испортит его ауру. Уничтожит репутацию. Он может, например, произнести имя «Эфина» прямо на сцене. Или забыть текст и начать бекать и мекать. Слишком поздно — артисту пора на выход. Т. появляется в круге света. Он делает жесты, которые положено делать его герою. У него голос и мысли человека, знать не знающего Эфину, человека, который слыхом не слыхивал о даме с подобным именем. Какое это счастье — оказаться в шкуре человека, который не знал эту женщину. Не писал ей писем. Не должен был терпеть ее собаку. Ее приступы гнева. Какое облегчение — ничего об этом не знать, не идти по жизни, волоча за собой ее имя, как тяжкий груз. Т. играет изумительно. Несравненно. Он воспаряет. Его коснулась благодать. У него потрясенное, влажное — от пота ли, от слез, кто знает? — лицо. Зал встает и устраивает ему овацию. Старые женщины перешептываются — это он, это Т. — и глотают, не разжевывая, конфеты. Молодые люди с отвисшими от восторга челюстями осознают свое призвание. Девушки влюбляются, и дают клятвы, и готовы отдаться душой и телом. Мужчины в глубине души просят прощения за моменты былой слабости. Им преподан урок мужественности. Женщины краснеют и ерзают. Старики меняют завещания. Ладони у всех горят, публика снова и снова вызывает актеров на поклоны. Вызывают Т.
Т. выходит и кланяется. У него в руках сто букетов. У него под ногами десять тысяч роз, и он не знает, что делать. Это слишком, действительно слишком. Его переполняет благодарность. Слез явно недостаточно. Смех будет выглядеть нелепо. Поблагодарить — но на что публике его благодарность? Т. делает знак, что будет говорить. Зады зрителей снова опускаются на бархатные сиденья. Наступает тишина — абсолютная, звенящая, так что можно было бы услышать, как пролетела муха. Но вот ведь какая странность — в театре не бывает ни мух, ни комаров. Пауков, тараканов, муравьев и ос тоже никогда не бывает. Т. спрашивает себя, как это выходит: директора театров прогоняют их каким-то волшебным словом или для театральных мух есть специальное средство? Конечно, нет, они просто чуют обман, надувательство. Все эти люди — фальшивки, а мухи на раз определяют подделки. Тех, кто не из плоти и крови. Мухи ни за какие коврижки не нападут на Макбета. Не сядут на Пупкина. Не станут тратить время на Пер Гюнта или Просперо. На Гектора или Эстрагона. Жизнь Т. призрачна. Он потратил ее на ничто. Кукла, паяц, деревянная марионетка. Пиноккио. Его жизнь прошла в театре, куда не залетают-заползают насекомые. Он провел ее там, где нет запахов. Где не выражают настроений. Где люди живут понарошку. Где сердце не проливает ни одной слезинки. Где никто не смеется утробным смехом. Где все поцелуи — механические. Где слова подобны приклеенным на губы маркам. Где у времени зыбкие границы. Где пространство заключено в четыре ящика или между натянутыми на веревках простынями. Жизнь там не бьет через край, она натужна и искусственна.
Он склоняется над черным провалом. Некоторые зрители сдвигают ладони, чтобы аплодировать, но он снова знаком просит их успокоиться. Т. будет говорить. Он открывает рот, его взгляд устремлен в никуда, в бездну, на краю которой ряд лиц сияет наподобие белоснежных зубов. Спасибо, произносит Т. Спасибо. Аплодисменты. Крики «браво». Спасибо. Спасибо, повторяет Т. Аплодисменты. Т. поднимает руку. Сегодня вечером, произносит великий актер Т., достигший вершины своего искусства. Сегодня вечером, жестким тоном говорит Т. Сегодня мы сыграли в последний раз. Слова вырываются из его горла и улетают куда-то далеко, в темноту. Сегодня вечером я хочу кое-что сказать. Темнота затихла. Этот последний спектакль — мой последний спектакль, я больше никогда не выйду на сцену. Зрители издают дружный крик. Кто-то свистит. Сегодня вечером я покончил с игрой. Я посвящаю этот последний спектакль… Снова свист. Свист не прекращается. Т., кричат зрители. Я посвящаю этот спектакль. Свистки. Я посвящаю его… Т., кричит зрительница. Моей жене. Зал умолкает. Моей жене Эфине… Аплодисменты, буря оваций, ураган эмоций. Люди топают. Овации. Занавес закрывается. Свистки. Платки у глаз. Руки не устают аплодировать. Занавес открывается. Великий актер покинул сцену. Совершенно плоскую сцену. Великий актер удалился в гримерную и никогда и ни за что оттуда не выйдет. Он останется там на веки вечные. Во всех гримерках стоят букеты. Как и каждый вечер, это букеты, источающие тяжелый запах, букеты похоронных лилий. Запах весит тонны и занимает каждый квадратный метр. Ассистентка из лучших побуждений читает вслух имена на карточках. На всех стоят затейливые женские подписи. Из самого большого, самого белого букета извлекается толстая кремовая карточка с золотой каемкой. Выдавленные инициалы составляют изящный вензель. Ассистентка разворачивает листок и начинает читать. Т. развалился на стуле. Он не узнает то, что видит сейчас в зеркале. Он никогда этого не видел. Его рассудок застопорился. Он застрял на этом стуле. Завис в гримерных театра, где в последний раз вышел на сцену. Он растворился среди букетов.
