Юрий Герман - Жмакин
— Слушаю.
— И не кидайся черту на рога.
Забыв про водку, Жмакин хотел было выйти, но решил, что лучше оттянуть время, и, не торопясь, выпил кружку пива. Как он ни медлил, прошло всего четыре минуты.
Корнюха стоял, не двигаясь, в подворотне.
— За смертью тебя посылать, — сказал он, — принес?
— Не отпустили.
Опять зашагали по мостовой. Время шло нестерпимо медленно.
— Где же ты спать будешь? — спросил Жмакин на тот случай, если Корнюха исчезнет до появления Лапшина.
Корнюха ответил, что спать он будет где придется. Одна за другой на полном газу промчались мимо две машины. На обеих сияли фары.
— Чего испугался? — спросил Корнюха. — Думаешь, задавят?
От кружки пива Жмакин вновь захмелел. Он все еще шел справа и все поглядывал на оттопыренный Корнюхин карман. Корнюха легонько посвистывал.
— Корней, — сказал Жмакин, сдерживая шальные нотки в голосе, — я не согласен.
— На что не согласен?
— К тебе в банду поступать.
— Подумай, дурашка, — лениво отозвался Корнюха, — подраскинь мозгами…
Сзади по мокрому асфальту зашипели автомобильные шины. Машина, пришептывая выхлопом на малом ходу, проскочила мимо и скрылась, подмигнув красными стоп-сигналами.
«Не заметил, — с отчаянием подумал Жмакин, — прохлопал спросонок, болван».
— Думай, думай, — опять сказал Корнюха, — силком замуж не беру.
— А? — спросил Жмакин.
Та же машина с потушенными фарами, на одних подфарках небыстро шла навстречу.
— Носит их, чертей, — пробурчал Коршохп с неудовольствием, уступая дорогу.
Автомобиль опять проскочил, но тотчас же со скрежетом затормозил. Корнюха обернулся, вытянул шею и, выбросив руку из кармана, побежал вперед по сырому асфальту.
— Стой! — крикнул сзади Лапшин.
Рассекая грудью воздух, Жмакин уже бежал за тяжелым и неповоротливым Корнюхой. «Убьет», — коротко подумал он и еще наддал ходу. Сердце у него падало, в груди делалось пусто и тошно, как на качелях. На бегу Корнюха выкинул назад руку и выстрелил. «Хрен вот тебе», — со злорадством подумал Жмакин, наддал еще ходу и, неожиданно даже для самого себя, схватил Корнюху за макинтош. Корнюха опять выстрелил и опять не попал. Жмакин ударил его в шею и вместе с ним рухнул на асфальт. В ту же секунду Корнюха схватил его за горло. Жмакин высунул язык, захрипел, извернулся, и, не сбей Лапшин с него Корпюху, жить бы ему осталось совсем немного. Но его подняли, встряхнули. Он сплюнул кровь, потрогал себе лицо. Потом сказал:
— За сонную артерию схватил, собака!
— Подковался в медицине, доктор, — сказал Лапшин, тяжело дыша.
Жмакин еще сплюнул. По улице сбегались милиционеры, дворники. Корнюха, связанный, сидел в машине.
— Все в порядочке, — сказал Лапшин козырнувшему милиционеру, — можете идти.
Милиционер ушел. Четыре дворника стояли смирно.
— Ну, поедем, что ли, Жмакин, — сказал Лапшин, — спать пора.
И, скрипя ремнями, пошел к машине.
Весь следующий день до поздней ночи Жмакин пробыл в управлении. Шатался по темноватым, мрачным коридорам, дремал на скамье в комнате ожидания, бранился со старухой, которой, закуривая, нечаянно подпалил конец головного платка, закусывал в буфете.
Уже ночью за ним пришел Окошкин.
В коридоре они встретили Лапшина. Глаза у Лапшина хитровато поблескивали, он, видимо, только что побрился, щеки были слегка припудрены, и пахло от него чуть-чуть одеколоном. И во всем его облике было нечто торжественное, приподнятое и в то же время слегка глуповатое.
— Ну, Жмакин? — неожиданно спросил он, натягивая кожаные перчатки и быстро спускаясь по лестнице впереди Жмакина.
— Теперь меня из сумасшедшего дома выгонят, — сказал Жмакин, — кончилось счастье. Отпросились-то на два часа.
— Как-нибудь, — сказал рассеянно Лапшин.
— Чего как-нибудь, — сказал Жмакин, — диетический был режимчик, санаторно-курортный. Не каждый день Жмакин в санаториях проживает…
Они сели в автомобиль молча и молча поехали.
— В НКВД? — робко спросил Жмакин.
— Туда.
— Что я, политический сделался? — уже с испугом спросил Жмакин.
— Помолчи, — сказал Лапшин.
На площадке лестницы в самом здании Лапшин остановился и сказал, сердито глядя на Жмакина:
— Держись, пожалуйста, в рамках, К большому начальнику идешь, ты таких не видел и не увидишь.
Они пошли молча по коридору — Лапшин впереди, Жмакин сзади. В большой приемной Жмакин сел на край стула. Его вдруг начало познабливать, он зевал с дрожью и искоса следил за Лапшиным, читавшим газету. Но и Лапшин не очень внимательно читал, он о чем-то сосредоточенно и напряженно думал, устремив глаза в одну строчку. Наконец низенький широкоплечий адъютант крикнул:
— Товарищ Лапшин!
И глазами показал на тяжелую дверь.
— Ты тут сиди, — шепотом сказал Лапшин, обдернул гимнастерку и щеголеватой походкой военного, слегка выдвинув вперед одно плечо, пошел к двери и скрылся за портьерой.
Мелко трещали телефонные звонки; адъютант порой брал две трубки сразу и разговаривал очень тихо, убедительно двигая широкими бровями. Жмакин все зевал, потрясаемый какой-то собачьей дрожью. Опять зазвенел звонок. Жмакин взглянул на адъютанта, адъютант сказал: «Идите», и Жмакин пошел к тяжелой, плотно закрытой двери, неверно ступая ослабевшими ногами.
Двери открылись странно легко, и Жмакин вошел в небольшой скромный кабинет. Посредине кабинета, слегка расставив ноги, стоял Лапшин со стаканом чаю в руке и ободряюще улыбался, а возле стола, подперев подбородок руками, читал бумаги в знакомой Жмакину папке невысокий, узковатый в плечах человек. Услышав шаги, человек быстро поднял голову и, обдав Жмакина блеском небольших светлых глаз, спросил, закрывая папку:
— Жмакин?
— Так точно, — по-военному ответил Жмакин и составил ноги каблуками вместе.
Секунду, вероятно, длилось молчание, но эта секунда показалась Жмакину такой огромной, что он весь вдруг вспотел и задохнулся. А начальник все улыбался и смотрел на него с выражением веселого любопытства.
— Ну садитесь, — сказал он и показал глазами на стул, стоявший совсем рядом с его стулом. Стулья эти стояли так близко один от другого, что, садясь, Жмакин дотронулся своим коленом до колена начальника. Начальник взял закрытую было папку, полистал и спросил у Жмакина:
— Что же вы к нам не пришли, когда вас там травили? Мы бы как-нибудь размотали. Не так уж это и сложно, а, товарищ Лапшин?
— Восемь месяцев мотал, — сказал Лапшин.
— Так чего же вы все-таки не пришли? — опять спросил начальник.
— Постеснялся, — тихо сказал Жмакин.
— Постеснялся, — повторил начальник, — ты видел таких стеснительных, товарищ Лапшин?
Посмеиваясь, он встал, прошелся по кабинету и, остановившись против Лапшина, начал ему рассказывать тихим голосом что-то, видимо, смешное. Он рассказывал и поглядывал на Жмакина, и Жмакин, встречая прямой и яркий свет его глаз, чувствовал себя все проще и проще в этом кабинете.
— Ну что ж, — кончая разговор с Лапшиным, сказал начальник, — картина у тебя, Иван Михайлович, намечена правильная…
Еще пройдясь по кабинету, он поговорил по телефонам, — их было штук семь-восемь и все разные, потом почесал ладонью лысеющий затылок и сел опять возле Жмакина. Лапшин тоже сел и закурил папироску.
— Так что же, Жмакин, погулял, пора и честь знать, — сказал начальник, — верно? Или как?
— Ваше дело хозяйское, — сказал Жмакин и съежился; он только сейчас начал понимать, что в его судьбе с минуты на минуту должен произойти какой-то страшно важный и решающий перелом.
— Чего же хозяйское, — сказал начальник, — никакое не хозяйское. У нас есть законы, и надо законам подчиняться… Тебя приговорили к заключению, ты бежал, верно?
— Это так, — согласился Жмакин, — бежал… Два раза бегал.
— Пять раз, — сказал Лапшин.
— Виноват, ошибся.
Начальник засмеялся, покрутил головой и спросил:
— Как же ты бегал?
— Разные случаи были, — сказал Жмакин, — тут имеется техника довольно развитая. Один раз, например, в пол убежал.
— Как так в пол?
— В вагонный пол. Вагон был не международный, попроще… Мы пропильчик сделали в полу. Так называемый лючок. Значит, на ходу поезда спускаешь туда ноги, руками за край лючка держишься и постепенно опускаешься ровно спиной к шпалам. Но ровно нужно. А то, если перекривишься, что-нибудь оторвет. Башку свободно можно оторвать. Ну, так опускаешься, опускаешься, а потом хлоп на шпалы. И лежишь ровненько-ровненько. Ну, конечно, легкие ушибы, это всегда получишь.
— Интересно, — сказал начальник, — я в шестнадцатом году из вагона уборной в окно прыгал. Покалечился.
— Небось не разделись, — сказал Жмакин.
— Не разделся, — несколько виновато сказал начальник. — А надо было раздеваться?
