Олег Ермаков - Холст
Ирма видели его впервые. Летчик пытался посмотреть на них, улыбнуться, но тяжелая голова срывалась на грудь, а губы только кривились. Охлопков подошел к нему.
– Давайте помогу.
Летчик обнял стиральную машину, сумел наконец возвести глаза на
Охлопкова и вдруг каким-то совершенно трезвым голосом спросил:
– А зачем?
Это так не вязалось с его видом, что Охлопков остановился в нерешительности, внимательно разглядывая летчика, – уж не шутит ли он. Но взгляд его небесных глаз пробивался сквозь облачную пелену. И дыхание было столь густым и красноречивым, что казалось, сейчас начнет обрастать виноградными гроздьями.
– Пусть лежит, – сказала девочка, – Витька придет и окатит его ведром.
– Ведром? – переспросила Ирма.
– Водой холодной.
Летчик растянул губы, пустил слюну и погрозил девочке пальцем.
Охлопков нагнулся, подхватил его под мышки, заставил встать. Ноги у летчика подгибались, и он висел на руках Охлопкова, как на постромках парашюта.
– Где ключ?
Летчик не отвечал, загадочно улыбаясь.
– Да вон там, в шинели, – сказала девочка, кивая на вешалку.
Охлопков втащил летчика в его комнату и дал ему свалиться на диван.
С фотографии на столе изумленно и радостно смотрела молодая женщина,
– видимо, щелчок фотоаппарата застал ее врасплох. В комнате стоял горьковатый табачный запах. Охлопков закрыл дверь, поставил на место стиральную машину, засунул внутрь вывалившиеся шланги.
– Подай фуражку, – попросил он девочку, но та энергично покрутила головой, так что косички захлестнули ее.
– От нее воняет!
– Может, это запах облаков, – буркнул Охлопков, подбирая фуражку.
– Понюхайте. Псиной!
Но Охлопков не стал проверять, чем она пахнет, положил на пыльную полку над вешалкой.
Когда они вошли в комнату Елесина, девочка объяснила, что дядя Леня всегда так возвращается из командировок. Но иногда его приносят друзья.
– Тоже летчики?
Она кивнула.
– Твой завтрак, – сказала Ирма, внося сковородку, чайник.
– Ну а что ты нарисовала?.. Червяка? – скучно спросил Охлопков, взглядывая на лист бумаги.
– Гусеницу, – хмурясь на “червяка”, ответила девочка.
– На грибе, что ли?
– На ладони.
– Хм, – удивился Охлопков, принимаясь за остывшую яичницу.
Вечером пришел Вик. Был он мрачен, сутулился сильнее обычного, стоял у окна, с какой-то непонятной осторожностью разглядывая улицу. От ужина отказался. Но потом согласился выпить чаю. Охлопков ждал, когда же он заговорит. Сюда он пришел впервые. Как мать? Владимир
Сергеевич? – спрашивал Охлопков. Нравится наша комната? Вик огляделся. Ничего… а по ночам бабка не является? Ирму передернуло.
Брр! типун тебе на язык! Нет, сказал Вик, просто такое ощущение… короче, не того времени, то есть не этого. Охлопков улыбнулся. А
Зимборову аромат того времени нравится. Хорошо еще, что ему не удалось починить радио. Помолчали. Ну а у вас как? название еще не придумали? Вик тряхнул длинными волосами, досадливо поморщился. Это было больное место группы. Они никак не могли договориться о названии. Охлопков предлагал им хороший вариант: Иван Сусанин, – ведь в известном смысле они проводники… Ребята обижались.
– Название, – проговорил Вик. – Кажется, называть больше нечего.
– Что? развалились?
– Пойдем покурим, – уклончиво сказал Вик.
Ирма укоризненно взглянула на Охлопкова, потянувшегося за пачкой.
– У меня есть, – сказал Вик, хлопая себя по карману.
– У него все равно свои есть, – ответил Охлопков на безмолвный укор
Ирмы.
Они вышли на лестничную площадку. Сквозь пыльное стекло виден был центр Глинска за рекой: собор, крепость, телевышка, драмтеатр, дом советов, парк.
– Так что случилось?
– Ничего. Нас просто разгромили, – ответил Вик, задумчиво глядя в пыльное стекло. – Троянский конь попер задом.
В общем, сидели они в подвале и открыли на стук, а на пороге какая-то тетка с папкой, рыжий мент и еще деятель в гражданском. А ждали клавишника. В подвале дым коромыслом, банка пива. Лысый Макс,
Алик Ю а-ля Анджела Дэвис… Мент сразу за усилитель ухватился – откуда это у вас? Деятель в гражданском выбритым, как у поросенка в базарный день, рылом туда-сюда: что это, говорит, за фашисты? – на плакат Лед Зеппелин. Мент: откуда у вас этот пионерский барабан?
Тетка: где берете деньги на сигареты и пиво? или не только пиво?..
Ну, собирайтесь, пошли. С инструментами, плакатами и пивом.
Этапировали в детскую комнату милиции. Там уже начались детальные разбирательства. Заставили отчитываться за каждый инструмент: откуда? на какие шиши приобретен? Они на ходу что-то придумывали, путались. И вконец заблудились. Тогда эстафету подхватывает деятель в гражданском. Речь с вежливыми оборотами, какие-то тухлые шутки, намеки, черт его поймет. Что-то о музыке в общем плане, о мировых тенденциях, об этом… о Пите Сигере и песнях протеста. Виктор Хара опять же. И, попетляв, к нам снова: где стишки берете? кто пишет? как вообще процесс идет? может, что-то исполните? Ну, взяли гитары, смотрят как на пациентов психиатры, ждут. Тихо, как в гробу. Гитары не строят. Начали настраивать. Ничего не получается. Нервы. Деятель изображает искреннее удивление: да вы даже этого не умеете? С нотками разочарования. А мы-то, мол, думали… хотели послушать. И вдруг говорит: ну, дайте-ка, может, я помогу. Действительно, взял и быстро настроил. Играйте, пойте. Ну, сыграли “Лав стрит” Дорза. А что-нибудь русское? Сыграли “Жука”: “Я вчера поймал жука, земляного червяка. Этот жук да не простой, этот жук, он золотой!” – хохму
Макса на мелодию “Желтой подлодки”. Ну, это же какое русское? – возразил мент, проявив себя знатоком. Они отвечают, что ну а больше ничего в репертуаре и нет. А деятель сделал акульи глазки ласковыми.
Ну-ну, так и ничего? А подумайте. Вспомните. Нет, ничего. Ладно, говорит, еще вспомните. Аппаратура у них и осела. Дома последовали репрессии. Макса отец отделал по-военному и отвез на настоящую губу.
Но в части его уговорили не сажать сына, еще успеет насидеться в армии. Алика матушка ночью обкорнала портняжьими ножницами, он теперь ходит в пляжной кепочке.
– А у меня, – сказал Вик, – изъяты все записи, магнитофон, все плакаты, фотографии. – Он угрюмо помолчал, разглядывая пыльную панораму города, оглянулся на поднимавшуюся по лестнице пожилую женщину с авоськами, подождал, пока она скроется, и тихо сказал, что сомнений, конечно, никаких ни у кого нет, всех продал клавишник.
Они-то надеялись, что он будет стенобитной машиной, то есть папина фамилия. А машина ударила по своим. Хотя какие они свои? Алик сразу невзлюбил его, дворянчик, говорит, дворовому не брат. Так и вышло.
Небось папаша припер к стене – где это ты пропадаешь? и все такое, табаком пахнет… Может, даже известно стало, что, когда они с маманом убывали в загородную резиденцию, сынок в ночь с субботы на воскресенье совершал вылазки. Вик дерзко и недовольно посмотрел на
Охлопкова и закончил:
– …в “Партизанский”. Тебя… тебе не звонили?
– Брось, Вик, – сказал Охлопков, увлекая его вверх по лестнице, – ну, собирались, ну, играли. Попугают – забудут.
– А аппаратура?
– Может, даже вернут.
– Может, даже, – передразнил его Вик. – Легко тебе… и вообще, надо знать нюансы.
– Представляю.
– Нет, не представляешь. – Вик набрал воздуха и быстро спросил, что, если он перекантуется у них? Должен же он отвечать на агрессию?
Охлопков не возражал, но настаивал на звонке домой. Вик в конце концов согласился. Но только он звонить отказывается. Пусть это сделает Гена сам. Хм. После того, как мать отказала в прописке,
Охлопков не разговаривал еще ни разу с ней, ему бы, конечно, не очень хотелось напоминать… то есть… да, как же быть? Оба посмотрели на Ирму.
– Нам нужен почтовый голубь, – сказал Охлопков. – Голубь мира.
– Ни за что, – ответила Ирма с блаженством, хотя и согласилась с доводами братьев, что им никак нельзя спуститься на улицу и позвонить на ту сторону города и сказать в трубку всего два слова; еще немного послушала их рассуждения и рассмеялась: – Можно подумать, речь идет по меньшей мере о сдаче города. О ключах
Наполеону. Отвернитесь, мне надо одеться.
Они отвернулись. Ирма быстро переоделась.
– Ты… куда?
– За хлебом, – ответила она и вышла, взяв хозяйственную сумку.
Охлопков задумчиво посмотрел ей вслед.
– Да, – сказал он, – по-моему, действительно мы слишком усложняем. А всего делов-то…
– …не звонить, – подхватил Вик.
Охлопков взглянул на него.
– Молодо-зелено-злое, – сказал он.
– Ну ты, добрый старче, что же ты сам жабу затаил?
– Мой случай тяжелее.
– А мой?! На меня, если хочешь знать, уже накинули петлю! Круг сужается. Я в западне.
Охлопков снисходительно поморщился.
– Я говорю тебе: ты не все еще знаешь, – сказал Вик и, отвернувшись, замолчал.
