Анна Бялко - Надкушенное яблоко Гесперид
Сразу после Нового года Сашка уехал в Америку. Он почти всегда уезжал в эти дни, объясняя, что в празничном безумии начала января в Москве все равно работать невозможно, а вот в другом полушарии начало года как раз очень продуктивный период. Ирина обычно тоже ездила с мальчишками куда-нибудь на каникулы, но в этом году старший решительно отказался уезжать из дому надолго. «Но ведь всего десять дней!» – «Вот именно. Это долго. Я не поеду. Дня три, еще куда ни шло.» Не иначе, причиной была какая-то скрытая от Ирины личная детская жизнь, но, так или иначе, оставлять его дома одного на этот срок она не рискнула, а ехать куда-то далеко на три дня было довольно нелепо. Так что очередные детские каникулы пришлось просидеть в Москве. Нет, они, конечно, выбирались на пару дней на дачу, и просто ездили кататься на лыжах за город, и бабушка выручала, как могла, но все равно – к концу этих самых каникул она чувствовала себя так, что впору было брать отпуск. Ну, или по крайней мере отгул. Так что когда в послелний день каникул, десятого, ей позвонил князь Илья с приглашением встретить у него Старый новый год, Ирина согласилась немедленно и без малейших душевных колебаний. Видит бог, она это заслужила, а если два малолетних и даже не очень тирана проведут вечерок без нее, им это будет только на пользу. Дети, поставленные перед фактом, не очень-то, впрочем, и сопротивлялись, разве что выторговали себе позволение заказать пиццу на ужин и не ложиться спать допоздна. Это, впрочем, больше касалось младшего, старший и без того ложился, когда хотел, часто гораздо позже самой Ирины.
Накануне самого дня визита ей приснился сон. Как будто она снова стала школьницей, но внутри, в себе, осталась собой сегодняшней, тридцатишестилетней, изменившись только снаружи, снова обретя косички до плеч и короткую складчатую юбочку, прикрытую школьным фартуком. Во сне она сидела на уроке в классе, и тут же, за соседней партой, сидел Сашка, тоже ставший мальчишкой, и она, та, которая была внутри, то есть взрослая, знала, что он – ее муж, то есть будет ее мужем, а сначала у них будет роман и все остальное, а в тот момент, когда они сидят в классе, ничего этого еще нет, и сам Сашка ни о чем из того, что будет, не имеет ни малейшего понятия. Мужики вообще мало о чем знают заранее, а может быть, он просто и не был еще взрослым, как она. Понятно, что это только вслух описывать долго и непонятно, а там, во сне, все это знаешь изначально и воспринимаешь естественно, как данность. И там, во сне, она еще страшно сердилась на Сашку-мальчика за то, что тот накануне ходил на вечеринку к еще одной их однокласснице, сидящей там же, девице весьма сомнительной репутации. В принципе, в этом не было ничего плохого, на вечеринке было полкласса, но именно Сашка не должен был туда ходить, потому что это было предательством по отношению к девочке Ире, хотя мальчик Сашка еще не знал ничего об их совместном будущем, так что предательство было как бы невольным. Но тем не менее.
И вдруг к ним в класс, на урок, вошла школьная директриса, и голосом, запинающимся от восторга, сообщила, что в школу приехал! Сам! Великий французский актер! И что он есйчас проедет с ними, именно в этом классе, что-то вроде открытого урока.
Актер был на самом делес трашно известный, вот только Ирина, как это часто бывает во сне, не могла вспомнить его фамилию. В общем, это был почти Делон, только немного не он, хотя такой же красавец. Холеный, чуть седоватый, вальяжный французский мужик лет сорока. Он говорил с ними на ломаном английском, рассказывал какую-то подходящую к случаю чушь. Девчонки были в восторге. Ирина соседка по парте судорожно пыталась нарисовать портрет актера на задней странице тетради, – «На память!», – прошептала она Ирине экстатическим шепотом.
Сама же Ирина, вернее, девочка Ира, восприняла все происходящее совершенно спокойно. Более того, внутренним, опытно-взрослым женским глазом, она безошибочно определила, что, разговаривая, великий актер то и дело смотрит на нее, Иру, и это не случайно. И неудивительно, потому что она на самом была самой если не красивой, то интересной девочкой в этом классе, а то, что она, будучи изнутри на самом деле взрослой женщиной, понимала это, только добавляло ей шарма.
Как только прозвенел звонок, Ира поднялась из-за парты и медленно, не дожидаясь, пока великий человек закончит говорить, вышла за дверь. Еще на пороге она решительным движением сдернула резинки со своих коротких косичек, тряхнула головой – по плечам рассыпалась волна кудрявых волос. В школе девочкам запрещали носить распушенные волосы, и Ира вышла из школы и медленно, помахивая портфелем, пошла, не оглядываясь, по узкой дорожке мимо старых домов, по той самой дорожке, которой все десять ходила в школу и из школы. И с каждым шагом, в каждом движении, ощущала свою женскую силу, и, что еще более важно, свою в этой силе уверенность.
Действительно, француз нагнал ее через несколько минут. Что уж он сказал тем, в школе, как вырвался – совершенно неважно, это осталось там, где и должно было, за кадром сна. Они пошли рядом, разговаривая о чем-то совершенно неважном, он – на ломаном английском, она – на начатках французского, который учила в жизни только в последние годы, а в школе, естественно, не знала вообще. Они поправляли произношение друг друга, легко смеясь над ошибками, и все это было полно такого прекрасного, такого изящного кокетства, и уверенности в своей неотразимости, и признания с его стороны ее женской власти, и подчинения, и осознания этого, и того, что она была совсем девочкой... И тут сон кончился, оставшись недосмотренным, недосказанным. Ирина проснулась.
«Хороший сон, – думала она, тщетно стараясь снова принять ту же сонную позу, закрыть глаза и включить картинку дальше. – Такой светлый. Легкий. Хочу еще. Хочу снова быть девочкой, но чтобы так, как там. Чтобы и взрослой тоже. Жалко, недосмотрела. Но все равно хорошо».
Она встала в легком, светлом настроении, готовая... Впрочем, к чему? К переменам? Нет, спасибо, перемен нам не надо, да и приключений, пожалуй, тоже. Нет, вот – готовая к радости. Правильно, к радости – и пусть оно будет так.
Разглядывая себя в зеркале ванной, Ирина вдруг задумалась: «А не покраситься ли мне? В рыжую? Мне должно пойти... Ну, может, не в ярко-рыжую, а так... Цвета осенних листьев. И глаза тогда будут казаться зелеными. А то – сорок лет скоро, а я так и не красилась толком, так и хожу всю жизнь блондинкой. Точно – сегодня же куплю краски и покрашусь. До вечера времени много, успею.»
Но утро закрутило ее своей круговертью, не сбавляя темпа, вынесло в день, день быстро погас и стал вечером – а руки до головы так и не дошли. Вернее, ноги не дошли до нужного магазина, а еще вернее – в магазине-то она как раз побывала – это голова, совершенно напрочь забыв о смелых идеях, равно как и о покупке краски для их реализации, так и осталась непокрашенной.
Собственно, Ирина и вспомнила-то о своем прекрасном намерении только вечером, собираясь в гости к князю Илье. «Ну и ладно, – махнула она рукой, – потом как-нибудь. Зато можно будет у князя спросить, что он об этом думает. Прелестный кокетливый повод...» К чему повод, она по появившейся в последнее время привычке додумывать не стала.
Дом князя, хоть и имел адрес: «Тверская, ХХ», стоял не на самой Тверской, а в глубине двора, отделенный от шумной улицы другим домом. Входить, вернее, въезжать туда надо было, свернув с Тверской в узкую подворотню, перегороженную тоненьким шлагбаумом. Чтобы его открыли, Ирине пришлось объяснять суровому охраннику, куда и к кому она едет. Зато, когда объяснения были признаны внушающими доверие, ее не только впустили в заветный двор, но и вежливо показали, где именно поставить машину.
Вообще все это Ирине не понравилось. Она не любила всей этой новорусской помпы – охрана, гостевые парковки, навороченный евроремонт... Особенно как-то обидно было еще и потому, что сам князь, казалось, был совершенно чужд всего этого, принадлежа к настоящей, старой русской аристократии, как бы выспренне это ни звучало. У него не должно было бы быть всего этого, это неправильно и не его, такой дом изуродовали своими охранниками, зря я вообще пошла, – ожесточенно думала Ирина, подходя к старинному подъезду с изразцовой лепниной над тяжелой дверью и набирая код на блестящей хромированной панели, смотревшейся на этой двери чужеродным прыщом.
Но уже в подъезде ее мгновенная мрачность стала рассеиваться. Да, в подъезде были блестящие зеркала и пальмы в кадках, кажется, впрочем, искусственные, но дело не в этом, да, его коснулся-таки новорусский ремонтный лоск, но, тем не менее, под этим все же можно было разглядеть изначальную домову настоящесть. Особенно когда Ирина поднялась из лобби на один пролет – ей нужен был третий этаж, и она решила не связываться с лифтом, пойти пешком. Массивные, чуть стертые по краям ступени, широкие пролеты, деревянные потемневшие от времени перила лестницы на чугунных витых столбиках – все это было не бойким новоделом, а правильным, старым достойным подъездом. И запах, и тускловатый свет – именно так все и должно было быть в настоящем московском доме. «Нет, ничего,» – вздохнув, сказала она себе, и, не снимая перчатки, нажала на фарфоровую пупку звонка нужной двери.
