Иэн Макьюэн - Stop-кадр!
Потом все трое снова расположились перед Мэри приблизительно так же, как и раньше. Резкий хрип тяжелого дыхания постепенно затих, и вновь стали слышны приятные близкие звуки, обрамляющие тишину в комнате.
Наконец Роберт негромко сказал:
– Это было совершенно излишне, правда? – Он еще крепче сжал горло Колина. – Правда?
Колин кивнул, и Роберт убрал руку.
– Смотри, – сказала Каролина, – ты разбил мне губу.
Она пальцем собрала кровь со своей нижней губы и размазала по губам Колина. Он не сопротивлялся. Рука Роберта по-прежнему лежала у него на груди, у самого горла. Каролина тщательно переносила свою кровь на кончике пальца до тех пор, пока полностью не закрасила Колину губы. Потом Роберт, надавив предплечьем на грудь Колина, взасос поцеловал его в губы, а Каролина в это время медленно провела рукой по Робертовой спине.
Когда Роберт выпрямился, Колин несколько раз громко сплюнул. Каролина тыльной стороны ладони вытерла с его подбородка розоватые струйки слюны.
– Глупенький, – прошептала она.
– Что вы подмешали Мэри? – ровным голосом произнес Колин. – Чего вы хотите?
– Хотим? – переспросил Роберт. Он уже взял что-то с комода, но держал в сжатой руке, и Мэри не было видно, что это такое. – «Хотим» – не совсем подходящее слово.
Каролина радостно рассмеялась:
– Как и «нуждаемся».
Она отступила на шаг от Колина и через плечо бросила взгляд на Мэри.
– Еще не спишь? – крикнула она. – Ты помнишь все, о чем я тебе рассказывала?
Мэри смотрела на предмет, который сжимал в руке Роберт. Внезапно предмет удлинился вдвое, и она ясно его увидела. – И хотя все ее мускулы напряглись, ей не удалось даже как следует сжать в кулак правую руку. Мэри закричала, потом закричала еще раз, но единственным звуком, который она сумела издать, был еле слышный выдох.
– Я сделаю все, что захотите, – сказал Колин, чей голос, перестав быть ровным, при этом звуке в панике едва не сорвался на крик. – Но прошу вас, приведите Мэри врача.
– Отлично, – сказал Роберт и, взяв Колина за руку, повернул ее ладонью кверху. – Смотри, как это легко, – сказал он, быть может, самому себе и без нажима, словно в шутку, провел бритвой поперек Колинова запястья, вскрыв артерию. Рука Колина дернулась вперед, и тягучая нить, которую он стряхнул, оранжевая при этом освещении, упала, не долетев нескольких дюймов до колен Мэри.
Глаза Мэри закрылись. Когда она открыла их, Колин сидел на полу, прислонившись к стене и широко раздвинув вытянутые ноги. Его парусиновые пляжные туфли намокли и покрылись ярко-красными пятнами. Голова его покачивалась на плечах, но глаза сверкали, и их ясный, немигающий взгляд был через всю комнату в изумлении устремлен на Мэри.
– Мэри! – произнес он беспокойно, так, словно звал ее в темной комнате. – Мэри! Мэри!
– Иду, – сказала Мэри. – Я здесь.
Когда она снова проснулась – после беспробудного сна, – он сидел, съежившись и откинув голову на стену. Глаза его, по-прежнему открытые, по-прежнему неотрывно смотревшие на нее, были усталыми и пустыми. Она видела его издалека, хотя все прочее находилось вне ее поля зрения, – видела, как он сидит перед маленьким прудом, который окрасился в красный цвет, как и полосы, отбрасываемые ставнями, теперь наполовину закрытыми.
Всю наступившую ночь ей снились стоны, всхлипы и внезапные крики, фигуры, которые сплетались и вертелись у нее под ногами, барахтались в маленьком пруду, вскрикивали от удовольствия. Разбудило ее солнце, поднявшееся над балконом у нее за спиной и напекшее ей шею сквозь стеклянные двери. Прошло уже очень много времени: бесчисленные следы на полу стали блеклыми, а багаж у двери исчез.
Прежде чем подняться по посыпанной гравием аллее к больнице, Мэри остановилась передохнуть в тени сторожки у ворот. Изнывающий от скуки молодой чиновник, стоявший рядом, был терпелив. Он поставил свой портфель на землю, снял темные очки и протер их платком из нагрудного кармана. Женщины расставляли свои лотки, готовясь встретить первых утренних посетителей. Разбитый фургон с боками из рифленого железа доставлял торговкам цветы, а неподалеку женщина доставал из дорожной сумки с эмблемой авиакомпании распятия, статуэтки, молитвенники и располагала их на складном столике. Вдалеке, перед входом в больницу, садовник поливал аллею, прибивая пыль. Чиновник негромко откашлялся. Мэри кивнула, и они пошли дальше.
Как выяснилось, в хаосе густонаселенного города скрывалась процветающая, запутанная бюрократия, тайное общество государственных органов с разделенными, но частично совпадающими функциями, с несхожими методами административной работы и разными иерархиями; неприметные двери – на улицах, по которым Мэри раньше ходила не раз, – вели не в частные дома, а в пустые приемные с казенными круглыми часами и неумолчным стуком пишущих машинок, а далее – в тесные кабинеты с коричневыми линолеумными полами. Ее подвергали простым и перекрестным допросам, фотографировали, она диктовала показания, подписывала документы и разглядывала фотоснимки. Она носила из отдела в отдел запечатанный конверт и вновь подвергалась допросам. Усталые, довольно молодые мужчины в блейзерах – то ли полицейские, то ли государственные служащие – относились к ней учтиво, как, впрочем, и их начальники. Как только выяснилось ее семейное положение – и то обстоятельство, что ее дети находятся в нескольких сотнях миль от нее, – а особенно после того, как в ответ на многократно заданный вопрос она принялась настаивать, что никогда не собиралась замуж за Колина, к ней стали относиться учтиво и с подозрением. Стало очевидно, что она сделалась для них скорее источником информации, чем объектом забавы.
Но жалости она бы не вынесла. А пока она находилась в затянувшемся состоянии шока и попросту понятия не имела о собственных чувствах. Не выражая недовольства, она в точности выполняла все указания и отвечала на все вопросы. Полное отсутствие аффекта вызывало еще большие подозрения. В кабинете помощника комиссара ей говорили комплименты по поводу четкости и логической последовательности ее показаний, по поводу способности избегать искажающих картину эмоций. Чиновник сухо сказал: «Совсем не женские показания», – и за спиной у нее послышался сдавленный смех. Хотя они явно считали, что никакого преступления она не совершила, обращались с ней, как с опороченной тем, что помощник комиссара назвал, а потом ради нее перевел, «этими непристойными эксцессами». За их вопросами крылось предположение – или ей это лишь казалось? – что такую особу, как она, можно запросто застать на месте подобного преступления, словно поджигателя на чужом пожаре.
Тем не менее они все же были настолько любезны, что в ответ на ее примерное поведение отозвались об этом преступлении, как о довольно обыденном, относящемся к категории широко распространенных. За последние десять лет только этот отдел расследовал несколько подобных преступлений. Офицер полиции, который принес Мэри в приемную чашку кофе, сел рядом с ней и разъяснил некоторые типичные черты такого рода преступлений. Например, жертва, всюду выставляемая напоказ будущим преступником – и явно с ним отождествляемая. Кроме того, двойственный характер приготовлений: с одной стороны, тщательных, загибая толстые пальцы, офицер назвал фотографирование, приобретение наркотика, продажу всей обстановки квартиры, заблаговременно уложенные чемоданы; с другой стороны, преднамеренно грубых, неуклюжих, и вновь он стал перечислять на пальцах, как-то: бритва, оставленная на месте преступления, взятые заранее билеты на самолет, путешествие с подлинными паспортами.
Перечень полицейского был длиннее, но Мэри перестала его слушать. Закончив, он похлопал ее по коленке и сказал, что поимка и наказание для этих людей, похоже, не менее важны, чем само преступление. Мэри пожала плечами. Слова «жертва», «преступник», «само преступление» ничего не значили, не вызывали абсолютно никаких ассоциаций.
В гостинице она сложила одежду и упаковала их чемоданы. Поскольку в чемодане Колина оказалось чуть больше места, свои туфли и хлопчатобумажный жакет она уложила вместе с его вещами – так же, как перед отъездом из дома. Она отдала горничной валявшуюся на столике мелочь и сунула открытки между последними страницами своего паспорта. Потом раскрошила оставшуюся марихуану и спустила ее в умывальник. Вечером она поговорила по телефону с детьми. Они были рады ее звонку, но слушали невнимательно и несколько раз попросили Мэри повторить ее слова. Она слышала орущий у них телевизор и собственный голос в трубке, вкрадчивый, тоскующий по их любви. Ее бывший муж взял трубку и сказал, что готовит блюдо, приправленное карри. Она приедет за детьми в четверг днем? А нельзя ли поточнее? После телефонного разговора она долго сидела на краешке своей кровати и вчитывалась в мелкие буковки на своем авиабилете. Снаружи доносился непрерывный стук стальных инструментов.
