Уве Телькамп - Башня. Истории с затонувшей земли. (Отрывки из романа)
«Мы народ»{144}
(Эшшлорак) «Крот видит кротовьи сны о солнечном свете и свободном небе, а сам все копает и копает во тьме, причем не сны задают ему направление, а только копание как таковое и то, что он чует носом; и вот он видит во сне, будто он есть венец творения, будто небо земля звезды созданы только ради него, будто крот — это центр мира, как и весь его прокладывающий штольни род, коему кротовий бог обещал бессмертие, — но тут внезапное сомнение, некий голос: Крот это только крот и ничего больше, а кротовьего бога он сам и сотворил как свое зеркало, из эха и безумия сам и сотворил свой теневой образ» —
«Мы — народ»
(Эшшлорак) «И как река не может потечь вверх, так и крот навсегда останется кротом, никогда не покинет он своего туннеля тьмы, никогда не узрит солнечного света: таков уж его кротовий жребий, Вселенную все это не заботит, и как бы он ни мучился, ни боролся, как бы ни размышлял и как бы глубоко ни чувствовал, это ничего не изменит: он так и будет существовать без времени» —
«Мы — один народ»{145}
…но потом вдруг…
часы пробили
Социалистический Союз, кремлевские часы останавливаются с шорохом сломавшейся пружины; красная звезда над Москвой, все еще посылающая радиосигналы через море — своим вассальным островам, постам на мостах между Бухарестом и Прагой и Варшавой и Берлином…
(Питтиплатч{146}) «Ах ты моя носатенькая»
(Крякотушечка) «Кряк-кряк-кряк»
жидкостно-внезапно застопоривается совсем особый сок, в результате инсульта гаснут ленинские огни, медная пластина теперь торчит из моря подобно ледяной глыбе, «Я кругл, я крутильщик циферблатного круга, каждый час все ставлю вверх дном, в этом цель моя и заслуга»; орган-щит, где папоротник ползет и в конце любой монолит разобьет, в том числе и бетон норманнских жилых построек, где по комнатам со стандартными цветочными обоями, фанерной мебелью, стандартными пепельницами, стандартными канцелярскими письменными столами теперь разгуливает свежий воздух вкупе с ломающим все стандарты народом; бумага взвихривается вверх, бумаги, старые акты, имеющие уставный характер, буря бумажных листов, листы неистовствуют в световых дворах, слетая вниз с галерей, уставленных лиственными растениями и пластмассовыми лейками, которые ad libitum могут быть оборудованы оптическими приборами для визуального наблюдения и нацелены на кладбища Республики; в подвалах измельчительные машины пожирают бумагу, засасывают напечатанные на пишущих машинках тексты в свои прожорливые пасти, пока у них еще есть на это силы; гражданским комитетам пока хватает других забот — не позволять, чтобы их удивление и отвращение были неправильно истолкованы как слабости; вскрывается некая опечатанная комната, представляющая собой, как оказалось, картотеку запахов: у тысяч «неблагонадежных» граждан тряпочкой незаметно снимали пробу подмышечного пота, запечатывали тряпочку в целлофан, снабжали биркой с персональными данными и сохраняли на будущее, для собак; бумага хрустит на полу, из-за обилия мелких бумажных обрывков в таких помещениях трудно дышать, выбитые из бумаги кружочки, кучи белого конфетти возле чугунных дыроколов, раскрошенная бумага разбухает; непереваренной кашей выползает она из кишок канцелярий, бумага, бумага —
И вот в одно ноябрьское утро Кристиан и Жиряк стоят перед казармой; постовые на КПП смотрят им вслед отчасти с завистью, а отчасти — вновь обратившись мыслями к своим делам; знамена вдоль казарменной улицы плещутся на безрадостном ветру, пока все те же: красное, и черно-красно-золотое с молотком и циркулем в венке из колосьев, и голубое — Союза свободной немецкой молодежи; прибыли новые призывники, неуверенные и с поникшими головами; потому что они здесь, потому что сейчас, потому что при том, что происходит вокруг, не имеют больше свободы и вынуждены носить ненавистную форму Национальной народной армии; Жиряк — в потертой кожаной куртке, вокруг шеи повязан собственноручно изготовленный из простыни резервистский платок с запретным черно-красно-золотым орлом, как полагается, при собачьей метке, нашивке, резервистской плакетке, с зеленым танком и нанесенными шариковой ручкой подписями товарищей между вывязанными на плечах римскими цифрами, обозначающими годы службы, — поворачивается к Кристиану, который носит такое же одеяние (как он мечтал об этом дне, год за годом, с тех пор как появился хит Нены{150} «99 воздупшых шариков», традиционно воспаряющий в небо над каждым полком, когда до дембеля остается ровно столько дней!), но кажется себе в нем смехотворным, даже анахроничным (можно подумать, будто кто-то еще ими интересуется, будто кто-то в самом деле их ждет: этих молодых мужчин, которые сегодня вернутся с воинской службы, размахивая, словно трофеями, подаренными им коричневыми спортивными костюмами, — они начнут буянить и напиваться по вокзалам и пивным, но будут становиться все тише по мере своего рассредоточения, по мере приближения к тем различным местам, где они живут, где у людей совсем другие заботы, и перед их историями, отныне обреченными на замалчивание в ядре из взрывоопасной немоты, просто задвинут засов, сказав; «Ну, вот ты и пришел»); Жиряк, значит, поворачивается к нему и большим пальцем показывает на своих приятелей, которые только что выскочили на мотоциклах из-за угла и резко добавили газу или нажали рычаг сцепления, так что их машины подпрыгнули; Жиряк говорит:
— Ну, бывай.
— Бывай, — говорит Кристиан.
— Ищущий: Чистота,
писал Мено,
исписанная и белая, с напечатанными на ней фотографиями, с помощью тонких и грубых насечек превращаемая в газету, подкрепляющая, успокаивающая, утверждающая, прочитываемая между строк, ликующая, осмотрительная, затененная, непроницаемая, должностная, опровергающая Бумага; бумага для ИСТИНЫ, печатного зеркала, для НОЙЕС ДОЙЧЛАНД, ЮНГЕ ВЕЛЬТ, ПРАВДЫ, газет, обрывки которых смывают в воду; в водоворотах крутятся: сигареты, комки промасленной и бутербродной бумаги; билеты на матчи — ЦСКА Москва Спарта Прага Динамо Дрезден Локомотив Лейпциг ГФК Хеми, — билеты на мотоциклетные гонки-спидвей, билеты в плавательные бассейны, квитанции смешиваются с изоляционной бумагой; объявления, указы, книги, блокноты попадают на пропеллеры турбины, в которой они перемалываются и превращаются в вату; клочья бумаги свисают, словно мох, с лопастей пропеллеров; бумажные сосульки, бумажная слизь, волокнистая слякоть наматываются на бобины, образуя гигантские нити, и нити эти нарезаются ножами-''лирами», находящимися, словно инструмент косарей, в постоянном движении: специальные автоматы-«косари» иссекают бумажный рулет, как металлический повар — скользящую мимо него лапшовую ленту; газетные обрывки, смытые в воду, а там на берегу — черпаки многоковшовых цепных экскаваторов, протекающие фланцевые трубы над каким-нибудь огородом, который в результате удобряется мелко порубленной бумагой; и еще — капель в архивах, погружающихся под воздействием бумажного груза в состояние безропотной затхлости: само давление прессует скоросшиватели, осуществляет «отжим» формуляров, заставляет документы отсыревать, организовывать влажные бракосочетания между печатной типографской краской и древесной массой и кислотами; лопасти винта нависают надо всем этим; капли здесь образуются так же естественно, как бисеринки пота, выступающие на лбу у двух мужчин, которые меряются силой рук; капли эти разбухают, влажные слои сводчато выгибаются один над другим, пока не достигнут незримой отметки, и тогда внезапно вниз начинает литься тонкая струйка, две капли сталкиваются с таким звуком, какой производит экспандер, когда человеческие руки оказываются для него слишком слабыми, из одной струйки получаются две, и вот уже гнойно-белые ручейки ищут для себя путь к трубным отверстиям, которые указывают на наличие входа в трубу, а вход, в свою очередь, указывает на наличие выхода, так все и передается «из уст в уста», а в конечном счете на выходе самой последней сточной трубы сочится сок печатного слова: жидкость не менее драгоценная, чем кровь и сперма, — продукт секреции архивных бумаг —
…но потом вдруг…
часы пробили, пробили 9 ноября, «Германия единое отечество»{153}, пробили у Бранденбургских ворот:
1
Бунаверке («Химические заводы Буна») – один из крупнейших комбинатов химической промышленности ГДР, расположен вблизи Мерзебурга. (Здесь и далее – прим. перев.)
2
Лавразия — северный из двух континентов (южный — Гондвана), на которые распался протоконтинент Пангея в эпоху мезозоя. Составными частями Лавразии были современная Евразия и Северная Америка.
