Виктор Ерофеев - Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели
— Чего-чего?
— Ну, пожалуйста, дяденька!
Хотя ВНИИ, где бдил Сергей Тихонович, заканчивал свою работу в шесть, некоторые особо научные оставались до восьми, а случалось, и вовсе до ночи. Вохровцы хотя и не одобряли подобных нарушений, но и не препятствовали.
Однако девчушки уже протиснулись в комнатку, и та, что вела переговоры, зашептала в ухо сторожу (какао он бросил на столе и теперь стоял нагнувшись):
— Ну пустите, дяденька, — от нее пахло жевательными резинками.
— Не понял, старый козел?!
Неожиданно Оксана точным и опытным кулачком ударила Сергея Тихоновича в плохо застегнутую ширинку. Маша беспокойно обернулась на дверь. Вохровцу было жутко и нестерпимо больно. Из раскрытого старческого рта текли коричневые слюни. Возвращаясь к реальности, он отметил хрустальный «хи-хик» и загорелые икры за турникетом.
Сразу за проходной начиналась лестница, а за ней — неимоверное разветвление коридоров здания довоенной постройки. Девочки исчезли. Стараясь не двигать пахом, охранник набирал бородавчатыми пальцами телефоны всех недремлющих. Однако из подробностей он помнил только какавную лужу на столе и не по-детски красные губы посетительниц.
Маша все никак не могла успокоиться, новые приступы смеха подкашивали ее ножки в гольфах. В одну из минут она, как бы изнемогая, шлепнула себя по коленке, а потом обняла Оксану за талию, с ужасом ожидая ее гнева и наказания. Касание длилось всего секунду, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать концентрированную ласку хлопка и кожи; она даже исхитрилась прижаться носиком к сияющей щеке. Оксана отстранилась, издав горлом странный механический звук.
— Смотри, — сказала она хитро и торжественно: за одним из поворотов находился так называемый «рай», уже знакомый им по гостиницам и другим местам прежних посещений. Там была небольшая рекреация, где на противоположных стенах висели здоровенные зеркала; и если встать между ними и посмотреть в любую из сторон, то кроме себя самого, можно увидеть своих залитых электричеством, постепенно исчезающих из жизни предшественников. Исчезновение происходило за спинами. Оксана глядела на себя, на Машу умоляющим карамельным лицом, в который раз изумилась возможности ЭТОГО на земле и бросилась бежать, увлекая подругу за руку.
В конце коридора было темно и гулко, и она нажала на все попавшие под руку кнопки на щите. Нет, последнюю она позволила нажать Маше. Кроме светового сияния (правда, чуть запоздавшего и зеленоватого), пространство наполнилось легким зудением, порывистым треском и незаметным враждебным движением. У стены обнаружилась деревянная стремянка, на которую Оксана тотчас же взобралась.
— И тогда я вздохнула и закружилась, так что пальцы на руках заломило, — продолжала она какой-то свой рассказ.
— Платье! — взмолилась Маша. — Расскажи про платье!
— Платье… — по Оксане словно прошла волна: она устроилась поудобнее и прикрыла глаза. Какое платье?
— Ну ты же прекрасно знаешь, какое! Какое тебе сшили…
— Ах, это… Это… Оно… Оно такое красное, ярко-красное, как компот. Компот из смородины, если смотреть сквозь него на люстру. И все в черных разводах.
— Еще, еще!
— Еще-о-о… На подоле у него рюши, такие маленькие-маленькие, черные. И пуговки тоже черные и тоже маленькие. И еще оно невозможно мягкое и прямо-таки все светится!
Маша наблюдала за ней снизу и видела ее неуловимо пушистые голени, горошек на выпуклых трусиках и чувствовала, как весь грандиозный пластиковый пол пускается в плавное путешествие относительно ее подметок. Подол оксаниной одежды вяло колыхался от утреннего домашнего ветра.
— Когда его надеваешь, то как будто тебя тихонько трогают.
От восторга и избыточности зависти Маша поместила руки на затылок. Оксана между тем уж спрыгнула на пол и предложила:
— Пойдем дальше?
Ее уже не страшно было взять за руку. Потом они нашли красивый картонный ящик и объединенными усилиями его перевернули. Оттуда высыпались и разбежались в разные стороны крошечные металлические шарики. Они старались закатиться в труднодоступные места, но Маша сумела набить ими карманы.
Туг Оксану что-то серьезно заинтересовало. Она внимательно изучала массивную с вида медную дверь с надписью «Буфет». Она сосредоточенно долбанула дверь сандалией и, удовлетворенная специфическим дребезжанием, жестом позвала Машу. Та, сразу поняв смысл готовящейся операции, встала рядом, упершись плечом в оргстекло.
— Раз, два, три! — скомандовала Оксана; напряженно шаркнули подошвы, безжизненный материал хрюкнул, открывая путь в темный кулинарный мир.
Маша завороженно вздохнула, стала искать выключатель, а потом просто-напросто открыла пошире дверь, проявив присутствующие предметы. Скользнув взглядом по зябким поддонам и косоватым столам, девочки быстро вычислили холодильник в глубине. За стойкой, там же, толкались ящики и коробки. Теплое ситро из бутылки пенилось как шампанское, но в отличие от последнего упоительно пахло клубникой и резиной. Маша легла на стойку навзничь, не обращая внимания на разбросанные, старавшиеся испачкать ее «корзиночки», у которых она съела только крем. Во рту было тесно и нестерпимо сладко.
— Хален, Мален…
— Цвей Бетален! — приговаривала где-то внизу Оксана, кажется, поливая огурцы газировкой. Она была далеко, неисчислимо далеко. Чтобы посмотреть на нее, Маша откинула голову, но видела лишь толстый перевернутый шкаф, бывший холодильник и испорченное шутками пространства лицо Оксаны, уродливое, глупое и нестрашное. Маша не отвечала на ее просьбы, она чувствовала себя даже божественнее, чем та, сидевшая на лестнице.
Необъяснимое опьянение, начавшееся со вкуса пирожных две минуты назад, изменило направление. Беспредельно и сахарно заломило у ступней, горячо поднялось выше, толкнув под коленками; потом забилось сразу во многих местах, привычно и незнакомо одновременно. Удивила только подозрительная несвоевременность происходящего, когда заученно в бока вцепились коготки.
Но вот снова обозначились контуры и рванулись кверху Оксанины прядки. И ее улыбка — улыбка равной. Теперь им хотелось бродить в темноте, и они специально выбрали соответствующий коридор. За поворотом их ожидал лимонный квадратик на полу, порождение освещенной комнаты. Приложив пальчик к губам в знак умолкания, Оксана кивнула на дверь, за которой происходило шевеление присутствующих там существ, а также на изъян в матовом стекле. Толкаясь и сопя, они приникли к зазору и увидели напряженное сцепление двух людей в неполном одеянии. Женщина жалобно вскрикивала, совершенно равнодушная ко всему внешнему в своем действии.
Оксана первая поняла смысл происходящего. Уже давясь, она поймала взгляд подруги; колобок хохота внутри ее лопнул.
— Они… они… там, — договорить у нее не получалось.
Девочки бросились наутек, хотя из-за смеха бежали они очень сумбурно.
— Нет, они там… делали… ребеночка! — обессиленные, они опустились на пол.
— Они там… целовались! — сама эта идея казалась им невероятно смешной. А ВНИИ тем временем был полон звуков, частично порожденных включением девочками разнообразных механизмов, частично суетой прибывших туда людей. Печальному вохровцу все же удалось втолковать милиции, что ЭТИХ двоих надо остановить. И милиция все же приехала и грохотала теперь по лестницам, дрожа от неприятного возбуждения. От девочек, которые снова вступили в Рай, их отделяло совсем немного. Это было ясно обеим сторонам.
Неожиданно Оксана порывисто обняла Машу за плечи и, глядя ей в глаза и улыбаясь, произнесла несколько слов, каждое из которых тут же исчезло в ярких пучинах зеркальной бесконечности.
— Ведь мы же не боимся? Ведь нам же нечего бояться? Ведь им нас не победить? И так будет всегда?
— Да, — ответила Маша. — Так будет всегда!
И они снова засмеялись.
Александр Кутинов
МИША
Больше всего на свете Миша любит соленые грибы, что, согласитесь, немного странно для мальчика восьми лет. Другую пищу он соглашается кушать только при условии, что основным блюдом на столе остаются именно грибы. Мишина мама добавляет в них мелко нарезанный сиреневый лук и подсолнечное масло. Лука она кладет много, гораздо больше, чем кладут хозяйки. Миша своего неудовольствия от присутствия лука не высказывает. В отличие от остальных детей, он никогда не вылавливает лук из супа, а напротив, относится к нему с уважением.
Сейчас Миша — один. Он абсолютно здоров, но сидит с градусником. Он с благоговением наблюдает за волшебной серой ниточкой — ползучей, трепетной, радостной, неумолимой, медлительной, блескучей и коварной. Градуснику очень удобно в мишиной подмышке; сегодня он обильно смазал ее маминым кремом, а потом еще и другим, пахнущим чужим взрослым телом. Он сжимает градусник усилиями своей кожи, чувствуя, как по предплечью разливается мокроватое тепло, а неострый кончик, родитель серой ниточки, ласково тыкается в Мишу, глядя строго вверх. Миша сидит на диване и смотрит на часы. Их стрелки сейчас бессильно висят, как руки двоечника у доски. Миша знает один секрет: когда он выходит из комнаты на кухню, часы нагло начинают идти в обратную сторону. Вот почему их стрелки так долго не могут встать в то положение, когда придет мама. Нельзя сказать, чтобы Миша скучал без мамы или, больше того, боялся оставаться один. Просто, когда она придет, он получит вечернюю пиалку с солеными грибами.
