Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Так или как-нибудь в этом роде сказала старая женщина, выгоняя маленького господа Иисуса из сада со всякими там плодовыми культурами. Но маленький сын божий, выходя, поднял руку и благословил сад. Прошло три дня. И что же? В саду старой женщины все зацвело, все разрослось. Женщина возносила хвалу Иегове и все искала благословенного маленького мальчика.
Станислаус читал эту книгу так, как некогда читал «Искусство гипноза». Его больше всего интересовало, как творят такие чудеса. Может, у маленького господа Иисуса карманы штанов были набиты искусственными удобрениями?
Девушка Марлен по-прежнему каждое утро ждала Станислауса. Они разговаривали шепотом, чтобы кухарка подольше не выходила из кухни.
— Возвращаю книжку о жизни маленького Иисуса.
— Понравилась вам?
— Там не рассказывается, как творят такие чудеса.
— О, подобные чудеса не могут удаться нам, простым смертным.
Станислаус был другого мнения, но он не хотел огорчать верующую девушку.
— А книжка о иерархии ангелов вас не заинтересовала?
— С ангелами, знаете, редко приходится встречаться.
Девушка подняла руку. Рука была нежная, как белая капустница.
— Эта книга — подготовка к жизни на небесах. Когда вознесешься на небо, сразу будешь знать, чем ведает тот или другой ангел.
Станислаус покачал головой. Он вдруг расхрабрился.
— Что касается меня, то я никогда не видел ангела. Впрочем, одного видел, не стану скрывать.
— На вас лежит благословение. А какие крылья были у него, длинные или короткие? Расскажите, какой он?
— Очень похож на вас.
Бледная девушка покраснела, как только могла покраснеть, а Станислаус отчаянно смутился. Он сказал очень громко и быстро:
— Этот ангел — вы! — И, бросив пакет с пасторскими хлебцами на столик, опрометью кинулся к двери.
Оказалось, что он ничего не испортил. Пасторская дочка Марлен отнюдь не возражала против того, что она единственный ангел, которого видел Станислаус.
— Хотя мы говорим только о благочестивых делах, нам приходится шептаться, как ворам, не правда ли? — спросила она Станислауса на следующее утро.
Станислаус кивнул.
— Вы на какое богослужение ходите в воскресенье утром — к девяти или к одиннадцати?
— У меня нет времени, — сказал Станислаус, — хозяин варит мороженое. Кондитер спит. Мне приходится вертеть мороженицу. К приходу хозяина из церкви мороженое должно быть готово.
— Какое варварство! Вас не допускают к богослужению, как животных!
— Иногда мне кажется, что мороженица — это шарманка. Я верчу ее и пою благочестивые песни: «Покончи, о господи, покончи со всей нашей му́кой…»
— Ужасно! — Марлен задумалась. Вошла кухарка и принялась обследовать хлебцы.
Наступило воскресенье. Станислаус принес лед с пивоваренного завода и колол его для мороженого на маленькие кусочки. Хозяин заявился к нему в погреб.
— Одевайся и марш в церковь!
Станислаус достал из шкафа костюм, который ему купили ко дню конфирмации. В этом костюме, в своем лучшем костюме, он обнаружил существенные недостатки. Рукава коротки, и штаны коротки. Он спустил помочи до предела, и все равно манжеты на брюках не доходили до края высоких башмаков. А рукава пиджака такие короткие, жалкие!
— Не было никакой необходимости рассказывать в пасторском доме, что ты вертишь мороженицу, когда люди молятся в церкви, — сказала хозяйка, надевая шляпу с черными вишнями. — Мы тебе все равно что родители. Ты мог у нас отпроситься, если тебя тянуло поговорить с господом богом.
Станислаус одергивал рукава.
— Чего стоишь? Ступай к своим товарищам. Марш в церковь!
Длинноногий хозяин опустился на колени. Его маленькая, сухонькая жена застегнула на нем пряжку черного, раз навсегда завязанного галстука.
В это воскресенье мороженицу вертел Август Балько. Но только в это. В следующее он тоже заделался набожным и захотел пойти в церковь. Хозяин попал в затруднительное положение. Он решил обзавестись ненабожным учеником. Людей надо обеспечить свежим вкусным мороженым, когда они возвращаются из церкви.
Станислаус пошел в церковь. Некоторое время он стоял перед молельной скамейкой, прикрывая рот своим синим картузом. От платья маленькой женщины, стоявшей рядом, пахло нафталином. Колокола гремели. Их языки со скрипом поворачивались в металлических суставах. И скрип этот примешивался к трезвону, как стон.
Марлен была здесь! Она сидела у ног своего досточтимого отца, под амвоном. Марлен приподняла белый батистовый платочек, лежавший на ее молитвеннике. Что это? Неужели знак и приветствие Станислаусу?
Пастор говорил о сошествии святого духа, о чуде троицы. Станислаус невольно подумал о двух хрустящих хлебцах, которые этот человек съедал каждое утро. Пожалуй, неплохо быть пекарем, если хлебцы могут превратиться в человеке в такие святые слова. Но так было далеко не всегда. Набожный мясник Хойхельман съедал шесть хлебцев, толсто намазанных маслом, и сейчас же после завтрака вместо пожелания доброго утра отхлестывал своего ученика веревкой, которой привязывал телят. Набожный трактирщик Мишер съедал три хлебца с ливерной колбасой, для того чтобы не захмелеть от утреннего возлияния. В таких людях искусство пекаря превращалось в злые дела. Пастор простер руки, весь подавшись вперед. Он сеял благословения над головами верующих, точно рассыпал муку́ из мешка. А грешники сидели, втянув головы в плечи, и подставляли себя под сыпавшуюся на них муку́ благословений.
Станислаус взглянул на Марлен. Красивая и бледная, сидела она на жесткой церковной скамье. Рот ее алел, как цветок мака на краю поля. Она выделялась среди верующих умным выражением красивого лица, и она сумела так устроить, что по окончании службы столкнулась со Станислаусом.
— С добрым утром, благослови вас бог!
— Доброе утро! — сказал Станислаус.
Она быстро пожала ему руку.
— Я добилась того, чтобы по воскресеньям вы могли являться перед господом богом.
— Спасибо, большое спасибо!
Никто не обращал внимания на молодых людей. Каждый занят был своими заботами. Хозяин Станислауса и седельщик Бурте сетовали на плохие дела.
— Рабочие, что ни день, все больше становятся безбожниками. Господь карает их безработицей.
Мясник Хойхельман пригласил бочара Буланга перекинуться в картишки после обеда.
— Захвати деньжат! Поиграем на полные ставки!
Хозяйка Станислауса и жена огородника высказывались насчет модных шляп.
— Я не хочу называть имена, но у некоей дамы на голове просто суповая кастрюля, а не шляпа.
Станислаусу было приятно прижиматься в этой давке к Марлен. Так они касались друг друга, не поднимая рук: я здесь, чувствуешь? Чувствую. Почувствуй, как я люблю тебя. Марлен осмотрелась по сторонам.
— Я думала, что вы сядете рядом. Я заняла для вас место и хранила его, пока вы не пришли.
— Спасибо, большое спасибо, — лепетал Станислаус. Они шли медленно. Коротким путем от церкви до пасторского дома следовало воспользоваться, не упуская ни одной из возможностей, которую он предоставлял. Марлен недаром была умной дочерью пастора.
Хозяйка тщательно наблюдала за Станислаусом во время службы.
— Дочь достоуважаемого пастора сама заговорила с тобой или ты ей докучал? Как это было?
— Я не докучал ей.
— Она не о наших хлебцах изволила говорить? О чем она говорила?
— Она говорила о сошествии святого духа.
Хозяйка пристально посмотрела на Станислауса, точь-в-точь как попугай на жука, попавшего в его клетку. Она молитвенно сложила руки:
— Помолимся!
Шли дни и недели. Благочестие Станислауса росло. В церкви он сидел теперь рядом с Марлен. Когда на их скамье было много народу, они касались друг друга. Их разделял лишь топкий слой одежды, как разделяет два каштана в одной скорлупе тонкая шелковистая пленочка. И проповедь пастора, точно ветер, укачивала эти созревающие человеческие плоды. Марлен захватила с собой карандаш и объяснялась со Станислаусом на открытке с изречением из библии.
«Действительно ли ангел, которого вы видели, похож на меня?» — «Действительно и точно», — написал в ответ Станислаус.
Они были так исполнены благочестия, что покидали церковь в числе последних и, таким образом, могли дольше не расставаться.
— Может, это не очень благочестиво, что мы плохо слушаем господина пастора? — сказал Станислаус в порыве раскаяния.
Марлен пососала нижнюю губу, точно сладкий плод.
— Не забывайте, что пастор — мой отец. Пожалуй, мне не следует об этом говорить, но я видела однажды, как он, готовясь к проповеди, ковырял в носу. Он думал, что он один в комнате и что его никто не видит. Меня между тем он ругает, когда я лишь близко подношу руку к носу. «Бог все видит», — говорит он.
