Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
В ее невидящие распахнутые глаза долбит моросящий холодный дождь, долбит тоненькими иголками, поэтому можно подумать, что глаза миссис Хамильтон полны слез и что она плачет. Но она не плачет. Вывернув вместе с душой кишки наизнанку, миссис Хамильтон опрокинулась и полетела, канув в вечности, о которой раньше она не знала, поэтому на ее землистом лице — смертельный покой и ужас.
Я начинаю метаться в поисках помощи, и тут — вспоминаю про полицейских. Но их в сквере уже нет. И только откуда-то, издалека, долетает неторопливый цокот конских копыт, гулко разносящийся по переулкам.
Тем временем вокруг трупа старушки потихоньку собираются перебуженные стрельбой белки. Они зябко передергивают поднятыми хвостами, сладко, на целую пасть, зевают, почесываясь под мышкой и переступая с ноги на ногу. Слово предоставляется старшей. Старшая мафиозная белка, прогремевшая в окрестных скверах и парках неукротимой жестокостью и бесстрашием, по кличке Лэди Рэд Рэт (Леди Красная Крыса), взбирается на самую высокую точку, на заострившийся нос покойной, и оттуда, будучи видна всем, кратко и очень толково излагает историю войны миссис Хамильтон с лисами, которые и явились опосредованной причиной ее смерти.
Дискутировать об участии в этой истории лис, от которых белок тошнит, товарки не собираются, поэтому, послав лис к черту, белки сразу же переходят к бренным останкам миссис Хамильтон, в том смысле, какую пользу и выгоду можно из них извлечь. После длительных прений, всех «за» и «против» (посредством поднятия любой из не занятых орехами лап) белки приходят к решению: двустволку вместе с патронами оттащить в «утиль и сырье», а тушу миссис Хамильтон заготовить про запас на зиму в качестве провианта или бартерного обмена, на вес, с рыжими валютчицами из-за Ла-Манша, в коих целях зарыть труп под ближайшим кустом, к закапыванию приступить немедля, уложившись до рассвета.
Да, что говорить, это была самая роковая ночь, какая только случилась в нашем сквере, — при закопках покойной полегло большое количество молодых перспективных белок, так и оставшихся безымянными, которые споро, рука об руку, подкапывались под миссис Хамильтон — дабы ее бренное тело уходило под землю, — пока не были сами раздавлены непомерным, для живых существ их калибра, весом старушки. Несмотря на понесенные жертвы, к утру на обозримом пространстве от миссис Хамильтон ничего не осталось, только свежая взрыхленная земля на «беличьей» братской могиле, вскоре засаженной фиалками.
Я проснулась поздним полуднем, когда уже солнце сошло с зенита, и увидела на полу в прихожей свеженькое письмо. Волосы у меня встали дыбом, и я подумала: «Боже (подумала я), как это все-таки пошло, что миссис Хамильтон продолжает писать мне с того света». Но нет, послание было не от нее.
Геи коллективным письмом извещали меня, что ни за какие деньги не выдадут, что это я ее присандалила (ни фига себе! дожили!), и тогда миссис Хамильтон никто никогда не хватится, разве что безмозглая сучка Фифи, ну да черт с ней, труда не составит обвести ее вокруг пальца; но молчать они будут только в том случае, если я «сотру в порошок» трех «вшивых котов», якобы проживающих по моему адресу, которые методично гадят под их дверями.
Поскольку никаких котов у меня нет, и «стирать в порошок» мне решительно некого, а под их дверями действительно кто-то гадит, то с часу на час я жду ареста. Мой муж занял мешок сухарей у надравшихся на поминках белок, а также спиздил у них шерстяные носки, — которые бы они ни за что, даже и во хмелю, не отдали, — ведь в английских тюрьмах бывает промозгло и холодно. И то хорошо, что сейчас прохладное лето.
Пригорюнившись, я сижу с узелком на коленях на табуретке, вынесенной моим мужем к парадному входу.
К падшим здесь благосклонны. И соседи здороваются со мной, спрашивая с состраданием: «How are you doing?» — и тому подобные вещи. Глупый вопрос, не правда ли, когда впереди маячит тюрьма, и ты, оторванный от семьи, может быть, навсегда, загибая дрожащие пальцы, отсчитываешь последние минуты свободы.
Вот так я все сижу с сухарями и думаю: «С какой стати геи укокошили миссис Хамильтон? В сущности, самую невиннейшую из старух, трехкратно стреляя ей в спину из пистолета. Вот тебе на — а если это были вовсе не геи, а кто-то другой, но кто? А если и в спину ей никто не стрелял, и то, что я слышала, было лишь эхом ее собственных предсмертными выстрелами? Да, но стреляла-то миссис Хамильтон от себя, но никак не в себя, я доподлинно знаю! Хотя, кто спорит, все на свете бывает. А вдруг постарались все те же белки? Им-то как раз — чистый резон! А что, если мой муж?!!! А?!!!»
Соседи выносят вскладчину мне поесть. Мало ли, говорят, сколько еще придется сидеть, пока за тобой приедут. Кто-то тащит подушку и плед, кто-то журналы. А один милый сосед побежал в букинистический магазин и выгреб из «корзины-помойки» книгу. «Вот, — говорит, — посмотри, я судить не могу, но продавец сказал, что это по-русски». Книжка замусоленная и потрепанная — страницы вываливаются, обложки нет. «О’кей, — беру книгу. — Поскольку я здесь все равно наготове сижу, а правосудие меня еще не настигло…»
Всегда чего-нибудь ждешь. Лета, несчастья, удачи, праздника. Подозреваю, что и само время слагается из нашего ожидания. Мы — скорлупа с часовым механизмом, отмеряющим его течение. Без этого механизма время не смогло бы себя обнаружить, потому что исчезли бы его признаки. В моем случае «признаки времени» — это прочитанные страницы. Сколько прочла, столько протикало. Переворачиваю первую пустую страницу, а на второй написано: «Созвездие Каракатицы». Повесть.
Глава четвертая
СОЗВЕЗДИЕ КАРАКАТИЦЫ
ПОВЕСТЬ
Итак, все по порядку. Живу я в маленьком провинциальном городке Нещадове, название которого вам вряд ли что скажет. Бытует легенда, что во времена своего нашествия дотошные, как собаки, монголы проскочили через Нещадов, по недосмотру его не заметив, а когда воротились, чтобы все-таки разорить его и разграбить, то города не отыскали — кружили, кружили на своих конях, будто в проклятом, гиблом месте, да так и ушли восвояси. И немцы Нещадова не обнаружили, хотя народное ополчение — которое заблаговременно ушло в леса и там в ожидании шваба окопалось — готово было принять бой. С немцами ополченцам повстречаться не довелось, но и обратно в Нещадов они не вернулись (думаю, по той же причине). И стали с тех пор населять Нещадов соломенные ополченские вдовы, одной из которых и была моя неродная бабка Прасковья, единственная в своем роде, отличная от всех остальных московских моих бабок.
Немудрено, что в Нещадове никто никогда не был ни репрессирован, ни расстрелян, поскольку чекисты оседали в более доступных местах, вроде Костромы или Самары. И вот, когда старожилы Нещадова этот факт по достоинству оценили и на собственной шкуре пришли к выводу, что ненахождаемость города есть залог жизни счастливой и долгой, случайно и как-то некстати совпали два никому не нужных события. Во-первых, с большим опозданием, лет на двадцать, до Нещадова докатилась молва об арестах и беззакониях, массово совершаемых по стране; а во-вторых, подросло поколение ополченских детей, всей этой офонаревшей смурной безотцовщины, которая, не приняв дара забвения, решила без потычек извне навести порядок сама, разделив дни и труды вечной своей родины.
Добровольные карательные отряды, как грибы в пору дождя, стали возникать буквально везде, на самых забытых окраинах города, где отродясь ничего путного не бывало, один забор, обнесший развалины еще более ранних, чуть ли не варяжских развалин. Сначала шло вяло и из-под палки, но постепенно народ втянулся и уже был готов понести муку сам, лишь бы восторжествовала забрезжившая на горизонте, но пока что неясная справедливость. Сильно продвинутые с одинаковым рвением сдавали брата, соседа и напоследок — себя, что глупо, ибо в момент самосдачи сдававший переходил в разряд поверженной контры, лишаясь в перспективе активности.
Но то были избранники, а большинству по старинке мешало слепое родство, тормозившее ментальный переворот. Впрочем, поднатарев, преодолели и это. И вот, когда столетняя пелена спала с глаз и нещадовцы предстали друг перед другом в вывороченном до сути, первозданном своем виде, они ужаснулись. Задним умом стало ясно, сколько — за долгие годы мирного жития — претерпели они, один от другого, унижений и муки.
Нещадовцы, очнувшись от родового сна, пробудились взаимно обманутыми, обманутыми природно и вспять, и до такой подлой меры, что непонятно, куда и бежать — ну не в милицию же? Отринув порядок вещей и погрузившись в первичный мрак, они подвергли сомнению все, вплоть до бесспорных простых истин: что, скажем, следует наперед — родиться, чтобы неминуемо на радость врагам умереть, или же — умереть, чтобы на горе врагам вдруг взять да родиться? На этом вопросе нещадовцы и застряли.
