Донна Тартт - Щегол
Но хватит ли мне этой дозы, чтобы точно себя прикончить? Не хотелось бы спустить все разом, чтоб провести пару часов в отключке, а потом опять очнуться в этой клетке (или того хуже: без паспорта в голландской больнице). С другой стороны, я уже давно не принимал наркотиков, отвык, так что я был вполне уверен – дозы хватит, если еще сначала как следует напиться и заполировать все припрятанной на крайний случай оксиконтинкой.
В мини-баре – бутылка ледяного белого вина. Почему бы и нет? Я допил джин и решительно, радостно откупорил бутылку – хотелось есть, в мини-баре пополнили запас крекеров и легких закусок под выпивку, но на пустой желудок все сработает куда лучше.
Огромнейшее облегчение. Уход по-английски. Счастье, какое же счастье – стать от всего свободным. Я отыскал радиостанцию с классической музыкой – рождественские песнопения, строгие, церковные, не мелодия даже, а спектральный комментарий к ней – и подумал, не залезть ли в ванну.
Но нет, ванна подождет. Вместо этого я выдвинул ящик стола, нашел папку с гостиничными канцелярскими принадлежностями. Серый соборный камень, минорные гексахорды. Rex virginum amator[94]. С одной стороны – лихорадка, с другой – плеск воды в каналах, и вокруг меня пространство сжалось до какой-то призрачной двойственности, пограничной зоны, которая была и номером в отеле, и каютой мягко покачивающегося на волнах корабля. Смерть на водах. Когда мы были маленькими, Энди как-то сообщил мне своим жутковатым марсианским голоском: по образовательному каналу, мол, рассказывали, что дева Мария покровительствует морякам, что молитва Розария защищает в том числе и от смерти через утопление. Maria Stella Maris. Мария, Звезда Морская.
Я представил себе Хоби на полночной мессе, как он, в своем черном костюме, преклоняет колена между скамьями. Позолота сходит сама собой. На двери шкафа, на крышке бюро частенько встречаются крошечные вмятинки.
Предметы ищут своих законных владельцев. У них характеры – как у людей. Они лукавые или честные, и подозрительные, и ладные.
Настоящие шедевры не появляются вот так, из ниоткуда.
Гостиничная ручка была так себе, жаль, что ничего получше нет под рукой, зато бумага – плотная, глянцевитая. Четыре письма. Письма к Хоби и миссис Барбур будут самыми длинными, потому что они больше всех заслуживали объяснений и потому что, когда я умру, только их это и расстроит. Еще я напишу Китси, чтоб заверить ее – она ни в чем не виновата. Письмо к Пиппе будет самым коротким. Я просто хотел, чтобы она знала, как сильно я ее люблю, и хотел сказать ей, что нисколечко ее не виню в том, что моя любовь не взаимна.
Но нет, этого я не скажу. Я хотел осыпать ее розовыми лепестками, а не отравленными стрелами. В общем, я очень кратко напишу, что она сделала меня счастливым, а все, что просится на язык, так и оставлю при себе.
Когда я закрыл глаза, то поразился, как из-за высокой температуры на меня вдруг посыпались острые, как скальпели, воспоминания, буквально из ниоткуда, как сигнальные ракеты, которые взмывают над джунглями, огненные вспышки – во всех деталях, со сложнейшими эмоциями. Струны света проникают сквозь решетки на окнах в нашей старой квартире на Седьмой авеню, шершавый сизалевый ковер и красные рубчики, которые отпечатываются у меня на ладошках и коленках, когда я играю на полу.
Мамино ярко-оранжевое вечернее платье с какими-то блестяшками на подоле, которые мне вечно хотелось потрогать. Наша старая домработница Аламеда разминает в пюре бананы в стеклянной миске. Энди отдает мне честь и, спотыкаясь, исчезает в мрачном коридоре родительской квартиры: слушаюсь, капитан!
Средневековые голоса, строгие, нездешние. Вся сила неукрашенной песни.
Я даже и не расстраивался, вот оно как было. Скорее, чувствовал себя так же, когда зубной склонялся над моим самым последним, самым запущенным корневым каналом и говорил: ну, почти всё.
24 декабряДорогая Китси!
Мне ужасно жаль, что все так вышло, но я хочу, чтоб ты знала, к тебе это никакого отношения не имеет – ни к тебе, ни к твоей семье. Я напишу и твоей маме, и в ее письме информации будет побольше, а пока что просто хочу тебя заверить – на мои действия никак не повлияло то, что было между нами, тем более – недавние события…
Откуда он взялся, этот неловкий тон, этот до странного неловкий почерк, в котором совсем не отражалось того шквала видений и воспоминаний, что обрушился на меня – я не знал. Мокрая снежная крупа налипала на подоконники с какой-то глубинной исторической тяжестью – голода, марширующих армий, бесконечно моросящей печали.
… Ты прекрасно знаешь, да и сама мне об этом говорила, что у меня много проблем, которые начались задолго до нашего знакомства, и ни в одной из этих моих проблем ты не виновата. Если мать станет спрашивать, нет ли в этом твоей вины, умоляю, дай ей тогда поговорить с Тессой Марголис, а еще лучше – с Эм, она будет только рада рассказать кому-нибудь все, что она обо мне думает. И кстати – к делу это совсем не относится, но прошу тебя, не пускай к вам домой Хэвистока Ирвинга, никогда, ни под каким видом.
Китси в детстве. Лезут в глаза светлые волосы. Заткнитесь, вы, придурки. Хватит, не то я маме скажу.
…и, самое важное…
(ручка застыла в воздухе)
… самое важное – я хочу сказать, что на вечеринке ты была просто красавицей, и я очень тронут, что ты надела мамины серьги. Она обожала Энди, она и тебя бы полюбила, ей бы очень хотелось, чтоб мы с тобой были вместе. Прости, что у нас с тобой так ничего и не сложилось. И надеюсь, что у тебя все еще сложится как надо. Честно.
От всего сердца, Тео.Запечатал, подписал адрес, отложил. На стойке регистрации марки точно есть.
Дорогой Хоби,
Мне очень тяжело писать это письмо, прости, что пишу его тебе.
То в жар, то в холод. Перед глазами – зеленые пятна. Температура у меня подскочила так, что казалось – стены сжимаются.
Это не из-за тех подделок, что я продал. А из-за чего – ты, я думаю, скоро и сам узнаешь.
Азотная кислота. Ламповая сажа. Мебель – как живое существо, с течением времени на ней тоже появляются шрамы и метины.
Незаметные и заметные следы времени.
…и не знаю, как сказать даже, но, знаешь, я все думаю про больного щенка, которого мы с мамой однажды нашли на улице в Чайнатауне. Собака лежала между мусорными баками. Щенок питбуля. Вонючая, грязная. Кожа да кости. Ослабела, встать не могла. А люди просто шли мимо. Я расстроился, и мама пообещала, что если ее так никто и не подберет, когда мы доужинаем, то ее заберем мы. И вот мы выходим из ресторана, а она там так и лежит. Мы поймали такси, я нес ее на руках, мы приехали домой, и мама соорудила ей лежанку в коробке на кухне, и собака была такая счастливая, облизала нам все лица, выпила ведра воды, съела всю собачью еду, которую мы ей купили, и тотчас же выблевала все обратно. Короче, чтоб не тянуть, скажу – она умерла. Нашей вины в том не было. Но нам казалось, что мы виноваты. Мы отвезли ее к ветеринару, купили ей специальной еды, но ей делалось все хуже и хуже. К тому времени мы оба к ней уже здорово привязались. И мама снова повезла ее к врачу, на этот раз – к специалисту, в Медицинский центр для животных. И врач сказал, что собака больна, я позабыл название болезни, и когда мы ее нашли, она уже была больна, и да, знаю, не это вы хотели услышать, но куда милосерднее будет, если вы прямо сейчас ее и усыпите…
