Андрей Рубанов - Хлорофилия
Несмотря на богатейший репортерский опыт, Герц мало знал эту публику: бандитов, «друзей», обитателей этажей с первого по пятый или квартирантов уцелевших кое-где по окраинам обветшавших лужковских семнадцатиэтажек, где каждый второй подросток с пятнадцати лет норовил сколотить бригаду, чтобы однажды ночью завалить стебель, распродать перекупщикам мякоть и заиметь собственный вертолет. На самых нижних этажах не боялись ни милиции, ни дьявола, изобретали сложные смеси мякоти пятой возгонки с кокаином и опиумом, занимались работорговлей, содержали фешенебельные бордели и букмекерские конторы с миллиардными оборотами. Там подделывали все на свете, начиная от китайских «роллс-ройсов» и закачивая туристическими путевками на Луну, изобретали аппаратуру для подавления сигнала государственных микрочипов, пытались клонировать Березовского, Билла Гейтса, Зинедина Зидана, Брюса Ли, Михаила Круга, Пита Догерти и генерала Агафангела Рецкого. Разумеется, великий и могучий Пушков-Рыльцев, один из оди-ознейших общественных деятелей Москвы, непотопляемый старик, джентльмен и негодяй, имеющий как судимости, так и государственные награды, поддерживал прочную связь с преступным миром, и Савелий не удивился, увидев в его кабинете профессионального злодея. Но сидеть рядом со скромнейшим, экономно цедящим словечки «братом» за одним столом, выпивать – это было слишком. «Зачем старикан меня позвал? – думал Герц, раздражаясь. – Познакомить с уголовником? Зачем мне уголовник? Уголовники не дают интервью. Вся их жизнь, до мелочей, организована так, чтобы сделаться как можно незаметнее. Для любого уголовника журналист – самый главный враг после милиционера».
– Не напрягайся. – Шеф-редактор опять угадал мысли подчиненного. – У меня к тебе разговор. Важный. Муса просто забежал на огонек, меня проведать. Это хорошо, что вы теперь знакомы. Будете полезны друг другу. Короче говоря, у меня созрел тост. Налейте по последней.
Савелий протянул было руку, но на этот раз «брат» состроил мгновенную точную гримасу – мол, позволь, теперь я сам – и мастерским движением плеснул каждому.
Пушков-Рыльцев, держа рюмку в узловатых, слегка дрожащих пальцах, посмотрел на Мусу – с большой приязнью, потом на Герца – строго и внимательно.
– Завтра, парни, моему журналу исполняется тридцать лет. Завтра будет банкет и все остальное. Но так получилось, что мы начали отмечать юбилей уже сегодня. Я давно разменял сто лет и ненавижу юбилеи. Но эта дата – повод к большому празднику. Когда я вспоминаю, как начинал, – мне становится страшно. Первые три номера я написал один. От первой полосы до последней. Под восемью псевдонимами. Никто не верил, что я сделаю крутой качественный журнал, который будет рассказывать не о звездах экрана, а о тех, кто делает дело. С тех пор я выпустил триста шестьдесят номеров, прославил на всю страну полторы тысячи человек, и это были лучшие люди. Люди труда и идей! Инженеры, врачи, педагоги, художники. Созидатели. Сейчас русскому человеку вроде бы незачем созидать. Все давно создано, всего немерено, жри от пуза! Абсолютное процветание, халявное богатство, персональный психологический комфорт и прочее говно. Но я не любитель халявы. Мне говорили: «Не ставь на обложку инженеров, не ставь изобретателей – у них тревожные лица, у них старая кожа, у них морщины, они плохо подстрижены…» А я ставил. И оказался прав. Выпьем за тех, кто делает дело. Не важно какое.
Чем же не угодил ему персональный психологический комфорт? – подумал Савелий, внутренне сжался и заставил себя проглотить водку. Еще рюмка, решил он, и будет катастрофа.
К его облегчению, сразу после тоста Муса вздохнул и поднялся. Осанка его была великолепна.
– Я провожу, – пробормотал шеф, жуя маслину, и «братья» двинулись вон, исчезли за дверью, оставив ее полуоткрытой. До Савелия донеслись обрывки прощальных фраз, все на изощренном жаргоне первых этажей.
Прикатив обратно, Пушков-Рыльцев объявил:
– А я б еще выпил.
«Не сомневаюсь», – хмыкнул про себя Герц. Старик беззаботно улыбнулся:
– Знаешь, я ведь могу за раз два литра на грудь взять. Желудок – пластиковый, почки и печень – тоже. А самое главное – мне не надо беспокоиться о том, чтобы меня ноги держали. Эта падла, – старик постучал пальцем по подлокотнику коляски, – знаешь, какая умная? Я нажимаю кнопку, и она сама на автомате едет до туалета и над унитазом меня наклоняет, чтобы я, значит… ну, ты понял…
– Понял, – вежливо ответил Савелий.
Старик хотел сказать что-то еще, даже рот открыл, но ему помешал грохот пролетевшего мимо окон вертолета: очередной китаец возвращался к себе домой после ужина в фешенебельной «Фанзе», или в «Янцзы», или в «Великой стене», или в другом закрытом клубе, где отпрыски богатейших семейств сибирско-китайского анклава проигрывали друг другу миллионы в мад-жонг.
Пушков-Рыльцев покачал головой:
– Представь себе, Савелий, я помню времена, когда не было ни травы, ни домов в сто этажей. Я жил на четвертом, в девятиэтажном доме, и прекрасно себя чувствовал. А дом был самый высокий в городе. Правда, город назывался не Москва. По-другому. Были тогда и другие города, кроме Москвы… Вот что я тебе скажу: человек не может жить на небесах. Бог создал нас, чтобы мы ходили по земле. И смотрели на мир с высоты собственного роста. Когда я въехал в квартиру на сорок пятом уровне, у меня было такое чувство, будто я – в самолете. Я просыпался и засыпал с ощущением ожидания: когда же, мать вашу, мне скажут, чтоб я пристегнул ремни безопасности и готовился к посадке?
Савелий терпеливо ожидал завершения ностальгической увертюры. Сам он, наоборот, именно внизу, у подножия стоэтажных башен, ощущал дискомфорт и даже тревогу. Разумеется, патриарх не прав. Бог создал человека не для того, чтобы он жил на земле. Бог создал человека, чтоб он жил везде. Внизу, наверху. Под водой и над облаками. На Луне и еще дальше.
– Вижу, ты не согласен, – с сожалением заметил Пушков-Рыльцев. – Ладно. Мы еще вернемся к разговору о том, для чего нас создает Бог. Ты готов выслушать нечто очень важное?
– Готов, – ответил Герц.
Шеф-редактор прикрыл глаза, нажал кнопку и сделал круг по комнате. Мотор его кресла тихо жужжал.
– Завтра на банкете я объявлю о том, что ухожу. Я стар, я устал, я инвалид. Мне пора в колумбарий. Журналом будешь руководить ты.
От изумления Савелий едва не потерял сознание. Старик сверлил его взглядом – словно воткнул зазубренный штык и проворачивал в ране.
—Почему я?
—Таково мое решение.
—Но вы не спросили моего согласия.
—А зачем? Ты бы ответил, что не хочешь.
