Зэди Смит - Белые зубы
Алсана умолкает, чтобы взглянуть на Клару и убедиться, что может продолжать, не обидев ее и не причинив ей боли, но Клара сидит с закрытыми глазами. Она думает. И видит перед собой старика. На ее лице появляется улыбка, и она заканчивает за Алсану:
— …складывает бумагу, чтобы заработать себе на жизнь. Боже мой!
Глава 5
Корни Альфреда Арчибальда Джонса и Самада Миа Икбала
Возвращаясь к предмету: все это, конечно, замечательно — думать хорошенько, как советует Алсана; смотреть на вещи прямо, решительным и честным взглядом, настойчиво проникающим внутрь, в суть, в корень всякого дела. Однако возникает вопрос: насколько глубоко копать? Где будет довольно? Больной вопрос американцев: кровь. Хотя, пожалуй, важна не только кровь: шепотки; забытые разговоры; медали и фотоснимки; списки и грамоты, бледные коричневые даты на пожелтевшей бумаге. Дальше, дальше, глубже. Ну что ж… Вернемся в то время, когда румяный, надраенный до блеска Арчи, казавшийся старше своих семнадцати лет, сумел обвести вокруг пальца военную комиссию со всеми ее карандашами и рулетками. Самаду, парню с кожей цвета теплой хлебной корочки, было на два года больше. Впервые Самад Миа Икбал (вторая шеренга, шаг вперед!) и Альфред Арчибальд Джонс (давай, давай, пошевеливайся!) обратили друг на друга внимание в тот день, когда Арчи ненароком забыл главнейшее английское правило хорошего тона: он засмотрелся. Они стояли бок о бок на взрытой русскими танками земле в похожих треугольных пилотках, торчащих на голове, как бумажные кораблики, в одинаковой грубой форме; на онемевших ногах — одинаковые сапоги, покрытые одинаковой пылью. Но Арчи не мог оторвать глаз. Самад терпел, ждал, пока Арчи надоест, но тот и ухом не вел, а после недели, проведенной взаперти в тесном, душном, горячем танке, Самад быстро дошел до белого каления.
— Дружище, что это ты, глядя на меня, так замечтался?
— А? — вскинулся Арчи, ибо был не из тех, кто позволяет себе личные разговорчики на службе. — Никто, то есть ничего… То есть, я хочу сказать, что ты этим хочешь сказать?
Говорили они полушепотом, потому что в присутствии двух других рядовых и капитана, вместе с которыми они в пятиместном «Черчилле» катили через Афины в Фессалоники, разговор получался не таким уж и личным. Это было первого апреля 1945 года. Арчи Джонс был механиком-водителем, Самад — радистом, Рой Макинтош — вторым механиком, Уилл Джонсон сидел на месте наводчика, а Томас Дикинсон-Смит возвышался на небольшом сиденье, покинуть которое, несмотря на многочисленные удары о крышку люка, его новоиспеченному капитанству гордость не позволяла.
— Я хочу сказать, что мы можем тут застрять в этой жестянке еще на два года.
Запищало радио, и Самад, не желая быть заподозренным в небрежении своими обязанностями, быстро и ловко стал отвечать на вызов.
— И? — спросил Арчи, когда Самад сообщил кому следует их координаты.
— Ты непозволительно долго пялишься на человека. Изучаешь военных радистов или просто без ума от моей задницы?
Капитан Дикинсон-Смит, который действительно был без ума от задницы Самада (а также от его интеллекта, рук с неразвитой мускулатурой, словно созданных для любовных объятий, и чудесных зеленовато-коричневатых глаз), немедленно их оборвал.
— Икбал! Джонс! А ну хватит. Мы тут что, языками чесать собрались?
— Я всего только сделал замечание, сэр. Знаете, сэр, трудно сосредоточиться на Фокстротах и Зебрах,[26] на точках и тире, когда этот мопс следит своими мопсьими глазами за каждым твоим движением, сэр. В Бенгалии такой взгляд сочли бы…
— Султан, педик, заткнись, — сказал Рой, который терпеть не мог радиста Самада и его пижонские замашки.
— Макинтош, — вмешался Дикинсон-Смит, — не мешай Султану. Говори, Султан.
Дурацкое прозвище «Султан» придумал и поощрял капитан Дикинсон-Смит, чтобы его ненароком не заподозрили в симпатии к Самаду, однако пользовался им неумело: в его устах оно всегда звучало слишком мягко, слишком похоже на дивный родной язык Самада; в итоге это привело к тому, что Рой и еще восемьдесят таких же Роев, находящихся в прямом подчинении у Дикинсон-Смита, насмехались над своим командиром и открыто демонстрировали ему свое неуважение; к апрелю 1945-го их просто воротило от капитана с его пижонскими педиковатыми замашками. Будучи новичком в Первом штурмовом саперном дивизионе, Арчи только-только вникал в суть дела.
— Я всего-навсего попросил Султана заткнуться, и этот индийский ублюдок заткнется, поскольку знает, что ему иначе грозит. С моим почтением, сэр, — вежливо добавил Рой.
Дикинсон-Смиту было известно, что в других танковых частях подчиненные не смели и рта раскрыть, не то что возражать командиру. Реверанс Роя говорил о полном фиаско Дикинсон-Смита. В других танках — во всех «Шерманах», «Черчиллях», «Матильдах», жизнерадостными тараканами усеявших опустошенную Европу, — не было понятий «уважение» и «неуважение». Только «выполнение приказа», «невыполнение приказа», «наказание».
— Султан… Султан… — задумчиво бормотал Самад. — Я не против прозвищ, но знаете ли вы, мистер Макинтош, что это по меньшей мере неточно. Исторически неточно. И географически тоже. Я уже объяснял вам, что я из Бенгалии. Слово «султан» означает определенных людей в арабских странах — а это много километров западнее Бенгалии. Видите ли, назвать меня султаном — все равно что вас назвать толстым ублюдочным гансом-фрицем, ошибка в расстоянии та же.
— Я назвал тебя Султаном и снова назову, ясно?
— Ох, мистер Макинтош. Вас не удивляет, что мы с вами почему-то сидим в этой британской консервной банке и сражаемся за британские интересы?
При слове «британский» слабоватый на голову Уилл Джонсон, как всегда, сдернул с головы пилотку.
— Что этот педик там лопочет? — спросил Макинтош, оглаживая свой пивной живот.
— Ничего, — сказал Самад. — Ровным счетом ничего; я говорил, просто говорил, сотрясал, так сказать, воздух, пытаясь заставить сапера Джонса прекратить пялиться, таращить свои гляделки — и всего делов-то… однако, похоже, проиграл по всем статьям.
Видимо, он был не на шутку задет, и Арчи вдруг ощутил недопустимое в солдате желание избавить его от боли. Но для этого было не место и не время.
— Ладно. Всем молчать. Джонс, достаньте карту, — приказал Дикинсон-Смит.
Арчи полез за картой.
Путь их был длинным, скучным и почти бессобытийным. Танк Арчи находился в составе частей обеспечения и не был причислен ни к определенному графству, ни к роду войск; он перемещался из страны в страну вместе с армией и латал вышедшую из строя технику, наводил мосты, прокладывал подъездные пути к местам сражений, чинил, где нужно, разрушенные дороги. Их задачей было, скорее, не воевать, а помогать воевать другим. К тому моменту, когда в дело вмешался Арчи, никто не сомневался, что решающий перевес в войне определится жестокими схватками в воздухе, а не 30-миллиметровой разницей в калибрах немецких и английских бронебойных снарядов. Настоящая война, в которой падают на колени покоренные города, в которой идет масштабный отсчет взрывов и смертей, шла на высоте нескольких километров над головой Арчи. А здесь, на земле, у их тяжелого разведывательного танка задача была простая: не вмешиваться в гражданскую войну в горах — войну в войне — между ЕАМ и ΕΛΑΣ;[27] не угодить в огульные списки убитых и пропавших без вести; следить за тем, чтобы дороги из одного края ада в другой были налажены и функционировали.
