Виктория Токарева - День без вранья (сборник)
Костя заплакал. Ему казалось, что со слезами из него выходит вся горечь.
На улице пахло весной и снегом. Утренний воздух был чистым даже в городе. Косте казалось, что все люди в домах и вокруг – тоже чистые, уставшие дети. А теща – уставшая девочка, которая много плакала. Все ее недостатки – это реакция на жизнь и приспособления, чтобы выжить. Как веревочная лестница при горящем доме. По ней и лезть неудобно, а приходится.
Людские недостатки – как пена на пиве. А сдуешь – и откроется настоящая утоляющая влага, светящаяся, как янтарь.
Миша Ушаков оказался на работе. Открыла его жена Сильва, с ведром и тряпкой.
– Хорошая примета – полное ведро, – отметил Костя.
– Это если из колодца, – уточнила Сильва.
Народная примета подразумевала чистую колодезную воду, а не ту, что в ведре – с хлоркой и стиральным порошком.
– Миша велел тебя найти, – сообщила Сильва. – А откуда я знаю, где тебя искать. Жена сказала, что тебя нет и не будет. Я Мише говорю: сам объявится…
– А зачем он меня искал?
– Он тебе деньги оставил.
– А ему что, не понадобились? – бесстрастно спросил Костя, хотя в нем все вздрогнуло от радости. Не надо просить, объяснять, унижаться. Нет ничего тошнотворнее, чем клянчить. Даже свое.
– Харитонов открыл финансирование, – объяснила Сильва.
– Что это с ним?
– Смена правительства, смена курса, – объяснила Сильва. – Зайдешь?
– Спасибо, я спешу.
Сильва принесла деньги, завернутые в газету.
– Харитонов сам позвонил, – добавила она. – Представляешь?
– Не очень.
– Хочется верить, что все изменится. Мы так устали от пренебрежения…
Сильва любила отслеживать униженных и оскорбленных, к коим относила и себя. Ее унижение происходило не на государственном уровне, а на сугубо личном. Она была на пятнадцать лет старше Миши и тем самым без вины виновата. Они поженились, когда Мише было двадцать пять лет, а ей сорок. Тогда это выглядело неплохо. Оба красивые, оба в цвету. Сейчас Мише сорок, а Сильве пятьдесят пять. Разница вылезла. Сильва замечала легкое пренебрежение Мишиных ровесников. Она чувствовала себя как собака, которая забежала на чужой двор. Все время ждала, что ее прогонят палками. Полностью зависела от Мишиного благородства. Сильва отрабатывала свою разницу, но сколько бы ни бегала с ведром и тряпкой, она не могла смыть этих пятнадцати лет.
Костя смотрел на ее фигуру, оплывшую, как мыльница, и думал: а зачем ей это надо? Бросила бы Мишу, вышла за ровесника и старела бы себе в удовольствие. Не напрягалась бы… Разве не лучше остаться одной, чем жить так? Наверное, не лучше. Но и такая жизнь – все равно что ходить в туфлях на два размера меньше. Каждый шаг – мучение.
– Как мама? – спросил Костя, в основном из вежливости.
– Хорошо. Смотрит телевизор. Ест семгу. Читает… – Сильва помолчала, потом добавила: – Мне иногда хочется выброситься из окна…
Косте не хотелось говорить пустых, дежурных слов. Но надо было что-то сказать.
– Ты хорошо выглядишь, – соврал Костя. – Почти совсем не изменилась.
– Да? – Сильва удивилась, но поверила. Ее лицо просветлело. Сильве на самом деле не хватало сочувствия. Она устала от пренебрежения, как вся страна.
– Мне бы скинуть десять лет и десять килограммов, – помечтала Сильва.
«Тогда почему не двадцать?» – подумал Костя, но вслух не озвучил. В его сумке лежала половина долга. Еще треть он возьмет у Кати. И можно спокойно ждать, когда появится Снаряд. Интересно, а с него можно сдуть пену? Или он весь – одна сплошная пена, до самого дна…
* * *Костя подъехал к издательству «Стрелец».
В издательстве шел ремонт, однако работа не прекращалась. Все сотрудники сгрудились в одной комнате, друг у друга на голове. Секретарша Анечка натренированным голоском отвечала по телефону. Редакторша Зоя отвергала чьи-то фотографии с наслаждением садиста. Костя подумал: если она потеряет работу в издательстве, то может устроиться ресторанным вышибалой. Ей нравится вышибать.
Исполнительный директор говорил по телефону. За одну минуту текста он произнес тридцать пять раз «как бы» – слово-паразит интеллигенции девяностых годов.
В помещении воняло краской. У рабочих были спокойные, сосредоточенные лица в отличие от работников умственного труда. У рабочих не было компьютерной речи, они выражались просто и ясно. И когда употребляли безликий мат, было совершенно ясно, что они хотят сказать. Костя заметил, что в мате – очень сильная энергетика, поэтому им так широко пользуются. Как водкой. В водке тоже сильная энергетика.
У рабочих было точное представление: что надо сделать, к какому числу, сколько получить. Что, Когда и Сколько. И этой определенностью они выгодно отличались от интеллигенции, плавающей в сомнениях.
Катя сидела за столом возле окна и беседовала с двумя оптовиками. Один из них был бородатый, другой косой.
Оптовики скупают весь тираж, как азербайджанские перекупщики скупают овощи. А потом везут по городам и весям. У них это называется: по регионам. В ходу такие термины: крышка, наполнитель, как будто речь идет о маринованных огурцах. А оказывается, крышка – это обложка, а наполнитель – то, что в книге. Рембрандт, например.
Рядом с оптовиками стояли люди из типографии. Типография «Стрельца» располагалась в Туле.
Катя сидела, сложив руки на столе, как школьница-отличница. Она знала: сколько и почем, поэтому ее нельзя было надуть. Эта уверенность висела в воздухе. Здоровые мужчины ей подчинялись. И подчинение тоже висело в воздухе.
Костя не мог вникнуть в работу, поскольку его мозги были направлены в прямо противоположную сторону. Он нервничал.
Катя подошла к нему, спросила:
– Ты чего?
В том, что она не подозвала его к столу, а подошла сама, проглядывалось отдельное отношение.
– Мне нужны деньги, – тихо сказал Костя. – Четыреста тысяч. За ними придут завтра.
– Четыреста тысяч чего? – не поняла Катя.
– Долларов. Моя доля меньше. Но ты дай мне в долг.
– Это невероятно, – так же тихо сказала Катя. – Все деньги в деле.
– Но они меня убьют. Или заставят убивать.
– Деньги в деле, – повторила Катя. – И если вытащить их из дела, надо закрываться.
– Или дело, или я, – сказал Костя.
– Даже если я сегодня закроюсь, деньги придут через полгода. Ты странный…
Катя с раздражением смотрела на Костю. Издательство – это ее детище, духовный ребенок. А Костя – это ее мужчина. Ребенок главнее мужчины. Мужчину можно поменять в крайнем случае. А издательство, если его приостановить, – его тут же обойдут, сомнут, затопчут. Упасть легко, а вот подняться… Костя требовал невозможного.
– У тебя что, больше негде взять? – спросила Катя.
