Самуил Шатров - Кое-что о Васюковых
Фотографы
его высочества князя черногорского Николая I
А. Рентче и Ф. Фрадерче.
С.-Петербург
— Это я, а это Эльза, — сказала тетя.
Папа повертел фотографию с желтыми пятнами у и спросил:
— Что имеется еще, кроме его высочества? Тетя показала тоненькое колечко и сказала:
— Мне еще причитается Двести марок.
— Двести марок по курсу, — сказал папа, — это — приблизительно четыреста карбованцев на наши деньги. Не густо! Стоило брать трехдневный отпуск за свой^ счет! Стоило беспокоить таких замечательных свидетелей!
— Я же говорила с самого начала…
— Говорила, — а кто знал? Ведь человек работал всю жизнь. И что после него осталось? Рыжая фотография? Колечко поддельной бирюзы? Вот их пресловутый образ жизни!
Папа передохнул немного и снова начал ругаться:
— «Вечёрка» тоже хороша! Бриллианты на каблуках! Вилла на взморье! Мраморный — памятник любимой собачке! Создается впечатление, будто у них артистам денег некуда девать. Что ни артист — то миллионер. А твоей Эльзе кушать было нечего… Вот тебе и образ жизни!
— Бедная Эльза, — сказала тетя. — Если бы она осталась у нас, жизнь ее сложилась бы совсем иначе. С ее голосом, талантом…
— Три дня отпуска за свой счет, — перебил папа. — Старый дурак! Заглотал крючок с фальши-, вой наживкой!
Папа ударил себя кулаком по лбу. Потом мы пошли домой. Мы больше не стали говорить о наследниках, думать о наследстве и решили жить своим образом жизни.
СВЕТЛЯЧОК ТЕТИ НАСТИ
Всю неделю мы ждали дядю Костю. Он живет у Черта на Куличках. Это где-то в Арктике, у самого Ледовитого океана. Каждый день я выбегал на дорогу посмотреть, не показался ли дядя. Дорога была пуста. На ней кружились волчки из пыли да еще шагали мачты высоковольтной передачи. Мачты были высокие и все на трех ногах. Настоящие великаны. Они шли и; гудели басом и несли на своих широких плечах провода шириной в руку.
Дядя не показывался. Папа сказал, что нужно набраться терпения. Кулички — это далеко. До них не доедешь на электричке. Сначала летишь туда на самолете, потом плывешь на пароходе и в конце концов пересаживаешься на собак.
Ах, как бы мне хотелось добираться до своего дома на собаках! Взял бы каюрскую палку, сел в саночки и… фьють! «Пошли, пошли, быстрей, эээ-й!»
Папа надо мной смеется. Нормальный человек, говорит он, не станет жить у Черта на Куличках.Не станет он добираться до своей постели на собзках. Чего хорошего — трястись в саночках, когда кругом зверский холод, и ветер дует со скоростью пятнадцать метров в секунду, и в небе полыхает Полярное сияние?
Полярное сияние лучше покупать в магазине. Двадцать пять рублей килограмм, в красивой упаковке. Прекрасные конфеты!
Нет, папу не соблазнишь сиянием. Не на того напали! Не нужны ему и собаки. Папа больше любит трамвай. Входишь с задней площадки, платишь тридцать копеек — и езжай на здоровье. Ниоткуда не дует, тепло. Едешь и читаешь газету. В газете интересные новости:…найден самородок золота весом в два килограмма… у носорога в зоопарке вырвали больной зуб… гардеробщик Алексей Плахов выиграл по футбольному билету в Лужниках пианино… Интересно!
Попробуйте почитать газету, сидя верхом на олене. Нет, папа не сядет ни на оленя, ни на тюленя, ни на моржа. Не будет он жить в яранге и в чум_е. Не станет он отапливать комнату рыбьим жиром. Все это для таких, людей, как дядя Костя. Он это любит. Он любит спать на моржовой шкуре, ездить в жестком вагоне и кушать галеты вместо сдобы. Он всегда стремится попасть в самое пекло. В самое жаркое или холодное место.
— Разве бывает холодное пекло? — спросил я.
— Бывает, сыночек, — ответил папа. — Арктическое пекло. Восемьдесят градусов холода. От этого может бросить в жар.
Мне не терпелось встретить дядю Костю. И сегодня я снова выбежал на дорогу и увидел… тетю Настю. Она шла с вокзала с маленьким чемоданчиком в руках. .
— Мама! Тетя Настя приехала! — закричал я во все горло.
— Не надо шуметь, — попросила тетя. — Не кричи, пожалуйста. И так голова трещит.
Мама даже испугалась, когда мы показались на дорожке — Что-нибудь стряслось? — спросила мама.
— Ничего, — сказала тетя и приложила платочек к глазам. — Ничего страшного. Меня оставил Владя.
— Что ты мелешь! Как это может быть? Он ведь всю жизнь был безумно в тебя влюблен!
— Вот именно: был!
— Он взял вещи?
— Побросал все в чемодан, вызвал такси и уехал. Я даже не знаю куда.
— Чудовищно! — сказала мама, обняла тетю Настю за талию и повела на веранду.
Я шел сзади. Папа увидел нас, когда мы начали подниматься по ступенькам.
— Боевой подруге славного товарища Туровского — наш могучий родственный привет! — прокричал папа и — тим-тара-рам-там, тим-тара-рам-там — заиграл на губах веселый марш.
Мама начала делать за спиной тети Насти разные знаки.
Папа играл, отбивая ногами такт.
— Да оставь ты, ради бога, — сказала мама. — У тети Насти большое несчастье. Ее бросил Володя.
— Вы меня разыгрываете, — сказал папа.
— Тебе серьезно говорят.
— Нет, — сказал папа. — Не на того напали. Меня по дешевке не купишь.
Тетя Настя опять приложила платочек к глазам. Папа перестал лграть на губах.
— То есть как это — бросил? — спросил он.
На веранду вбежала серая курица, самая нахальная из всех хозяйских кур. Она одним глазом посмотрела на меня, взлетела на стол и начала клевать пирог. Никто на нее и внимания не обратил.
— С чего это началось? — спросил папа.
— С пустяков, с чепуховой размолвки.
— Тогда он придет, — сказал папа. — Вернется как миленький. Еще будет просить прощения.
— Он не вернется, — сказала тетя. — Это навсегда.
— Если это так, то он неблагодарная свинья, — сказала мама. — Ты вывела его в люди, сделала человеком. Ведь он был никем…
_ Я извлекла его из ямы, — сказала тетя.
_ Из какой ямы? — спросил папа.
_ Из оркестровой. Он был лабухом.
— Что такое лабух? — спросил папа.
— Лабух — это ничто, — сказала тетя и заплакала. — Это кличка рядовых музыкантов.
Весь вечер тетя рассказывала про дядю Володю и лабухов. Не дай бог с ними связаться. Просто ужас какой-то, а не люди. Целый день они сидят в своей оркестровой яме, дудят и пиликают на разных инструментах и знать ни о чем не хотят. Никаких запросов, никаких интересов. Ее Володя тоже был типичным лабухом, тихим и беспечным. Когда он переехал к тете, он привез с собой два белых бантика под манишку, парадный черный костюм и три пары трусов, на которых была вышита ласточка. Вот и весь его гардероб.
— В то время Владя ни к чему не стремился, ни о чем не мечтал. Как-то я спросила его:
«Есть ли у тебя возможность выдвинуться в своей оркестровой яме?»
«Нет», — ответил он.
«Можешь ли ты стать первой скрипкой?»
«Никогда».
«А второй?»
«Когда умрет Фанштейн, второй станет Гураль-ник».
«А вдруг умрет Гуральник?»
«Гуральник не умрет. Если он станет второй скрипкой, он будет жить вечно!»
«Это необычайно остроумно, — ответила я. — Но все же объясни: на что ты надеешься? К чему стремишься?»
«Я люблю музыку. Я играю на любимом инструменте, и мне… хорошо».
«Владя, — сказала я, — человек в жизни должен к чему-нибудь стремиться. Он должен иметь цель, мечту. Это же исторический факт, что каждый солдат хочет стать генералом. Тебя не назначат первой скрипкой, попробуй стать композитором. Все говорят, что ты прирожденный мелодист»,
— Чудная мысль, — сказал папа.-1. Лучше продавать свои мелодии, чем играть чужие.
— Правда. хорошая мысль? А с каким нечеловеческим трудом мне удалось ее вбить в его ленивую голову. Один бог знает, чего это мне стоило. Кончилось все это тем, что он начал сочинять и быстро пошел в гору…
— Он способный, — сказал папа. — Мне бы его способности, я бы тоже не растерялся.
— Он способный, и талантливый, и здоровый как буйвол. Поверите, он не знает, где помещается сердце. Он никогда не жаловался на повышенное давление, на сердечные спазмы, на камни в печени. Ни одна традиционная композиторская хвороба не приставала к нему. Он мог сочинять по шестнадцать часов в сутки. Он сочинял песни, марши, мазурки, фокстроты, музыку для фильмов о гнездовой посадке картофеля, об угольных комбайнах, охоте на енотов и многом другом. Мы прекрасно жили. Но я на этом не успокоилась. «Владя, — сказала я, — это же факт, что надо ковать железо, пока горячо».
«Что я еще должен отковать?» — спросил он,
«Муэыку для полнометражного фильма. Такой мастер, как ты, должен переходить на большие формы».
Вот тут-то он и взбунтовался. Тут-то все и началось. Он начал вопить, что он не музыкальная машина. Он не может ежеминутно выдавать новые мелодии. Ему надоела эта вечная суета, погоня за деньгами, за вещами, за славой. Он, видите ли, хочет обратно в яму. К своим скромным лабухам. Как было ему хорошо вечерами сидеть у пюпитра и слушать праздничный шум, доносящийся из переполненного зала, и играть «Раймонду», а не мелодичную труху, которую сочиняет сам…
