Габриэла Адамештяну - Подари себе день каникул. Рассказы
Незаметно — он бы и сам не мог сказать когда — он стал опять интересоваться женщинами. И вдруг обратил внимание на то, о чем как-то позабыл: что на факультете много девушек. Но тогда же он заметил — сперва с удивлением, а потом с некоторой досадой, — что девушки с его факультета стали относиться к нему совсем по-другому. Его женитьба, первоначально огорчившая их, будто стерла грань между ним и девушками: теперь он был свойский и вовсе неопасный, вроде как понизился в цене. «Мы, девушки», — шутил он, вызывая всеобщее веселье; их интимные признания, которые он когда-то с удовольствием выслушивал, стали раздражать его, как раздражало то, что они при нем спокойно румянились, поправляли кофточки, подтягивали чулки и чмокали его, чересчур шумно объясняясь ему в любви. Такое положение все больше тяготило его и наконец стало просто мучительным; ему порой хотелось скрыться, уйти от окончательной решенности, и, преодолев легкие уколы совести, он клал в карман обручальное кольцо — сверкающий символ раннего супружества — и бесцельно бродил по улицам; подобная игра радовала его своею неожиданной новизной, и, чтобы проверить свои силы, он даже пытался иной раз «подцепить девчонку». Дальше подобных приключений он не шел, да и эти годились разве для того, чтобы избавиться от постылого благоразумия; ему вовсе не хотелось обмануть жену, да никто ему и не нравился. Просто во время депрессий его мучил явно недостаточный мужской опыт. Ведь у неженатого мужчины совсем иные шансы, думал он с горечью, наблюдая за своим другом Антоном Ромашкану.
Между тем пришло время выпускных экзаменов, дипломной работы, распределения; потом служба в армии и, наконец, поступление на работу. В первые же полгода он довел до конца несколько интрижек, пережил несколько тягостных сцен, отнявших у него немало сил, однако это дало ему возможность соприкоснуться с более яркими чувствами. Пожалуй, только тогда он созрел для любви, как ее понимает взрослый мужчина; почти одержимый чувственностью, он не мог дать ей волю — привычки жены, ее ригоризм и холодное благоразумие, сохранившееся с первого дня их свадьбы, не давали ему такой возможности. Всякий раз он возвращался к жене виноватый и раскаявшийся, боясь, как бы она не узнала о его очередной связи, зато освобожденный на какой-то срок от своей навязчивой идеи недостаточного сексуального опыта. И все же тоска по холостяцкой жизни оставалась, тем более что перед ним постоянно, даже по субботам и воскресеньям, маячил Антон Ромашкану.
III
Он чуть-чуть, осторожно открыл холодную воду. Еще мальчишкой, собирая в кулак все свои не слишком богатые запасы упорства, он пытался закалиться: ходил на физкультуру и ежевечерне ощупывал мышцы; проверял, насколько вырос, у двери, где отец, время от времени измеряя его рост, делал зарубки ножом; учился свистеть, заложив два пальца в рот, плевать как можно дальше… Нет, он сам себе совсем не нравился и отдал бы все, чтобы быть повыше ростом, чтобы черты лица у него были погрубее, чтобы летом не выступали веснушки, чтобы не вспыхивать мгновенно до корней выгоревших на солнце волос…
А как надо было крепиться, чтобы не вырвало, когда добывали червей для рыбалки в уборной у Нелу! Почерневшая от времени уборная стояла во дворе, распространяя зловоние. Пристально, остекленевшими глазами он смотрел, как ребята опускали в смердящую жижу мятую жестянку на веревке. А когда червей промывали в оббитом эмалированном дуршлаке и обваливали в кукурузной муке, надо было выдержать, уговаривая себя: еще немножко, еще немножко, и не обращать внимания на подозрительные взгляды мальчишек — в десять лет это означало не сдаться, доказать свое мужество…
— Сколько лет твоему сыну?.. Шесть? Семь? — иной раз спрашивали его в замешательстве друзья.
— Десять… через месяц исполнится десять… ему почти десять, — отвечал он, испытывая неловкость от их смущения.
Ему и самому-то не верилось, что у него десятилетний сын, и не только из-за того, что виделись они теперь довольно редко; он почему-то думал о Космине, как о младшем брате, — такое бывает с молодыми родителями.
У него был десятилетний сын, а он, здоровенный мужчина, все еще не мог привыкнуть к холодной воде, усилием воли подавлял страх перед бормашиной и уколами. В его теле ничего не изменилось, только близость с женщиной стала делом привычным — в этом он мог считать себя настоящим мужчиной. Избавился от мальчишеской одержимости, от испуга, смешанного с любопытством, которые пришли к нему в то лето, когда он впервые попал в лагерь: слева от ворот стоял дом, где в одиннадцать часов (он как бы случайно проходил мимо в это время) на балконе появлялись девочки, они развешивали на деревянных перилах выстиранные носки и майки, и ветер надувал парусами их юбки.
Да, близость с женщинами стала теперь для него делом привычным, но не дала ему (как он полагал в юности) большей власти над своим телом, над своими нервами… Вот и приходилось немилосердно поливать себя холодной водой, хотя привыкнуть к этой процедуре так и не удалось, и он морщился, выгибал колесом грудь, напрягал мышцы рук и ног, и сейчас был этим поглощен настолько, что события, из-за которых он пришел в отчаянье на пути домой, хоть и не забылись вовсе, но как-то стерлись: и позавчерашняя вечеринка, на которую он не пошел, но о которой Антон рассказывал ему, когда они возвращались вместе, с неосознанной жестокостью, в мельчайших подробностях; и препирательство в автобусе по поводу открытого окна; и рабочие дела, приводившие его в бессильную ярость, — спор с Кираном и временный перевод в другой отдел; и долгая мучительная дорога домой — под солнцем, по жаре.
— Говорят, какая-то девчонка задала тебе жару, — сказала его жена примерно месяц назад (даже перед посторонними он не мог ее назвать «бывшей женой» — почему-то ему это казалось невероятно смешным). У нее на коленях лежал красный маникюрный прибор, привезенный им из Чехословакии (его первая командировка), и она сосредоточенно подрезала кожицу вокруг ногтей, так же сосредоточенно, как делала все на этом свете. И не глядела на него, когда сказала:
— Говорят, какая-то девчонка задала тебе жару…
И потом, когда рассказывала ему все по порядку — довольно точно, хотя значительно искажая детали, — странным образом безразличный голос, подчеркнутое равнодушие отчасти снимали вульгарность выражений. Да, она-то знает его с пятнадцати лет, и ее не удивляет, что он до этого докатился: ничего не публикует с тех пор, как они разошлись, его перестали посылать за границу (не с ее ли помощью прежде закрывали глаза на его анкету?), в учреждении его акции пали, и с деньгами у него плохо, а теперь вот люди говорят, что и с этой студенткой с химфака разладилось. В общем, случилось то, что она ему предрекала в тот злополучный вечер, под конец их последнего совместного отпуска. Когда он, запинаясь, пробормотал, что хотел бы развестись, она поняла, что на сей раз это всерьез, хотя они решали разводиться уже десятки, сотни раз. И с брезгливой гримасой принялась собирать чемоданы — так же тщательно, как обычно, складывая грязные мятые вещи — и вдруг остановилась.
— Помяни мое слово, — она произнесла это с театральным пафосом, который иногда пробуждался в ней (что было, на его взгляд, неожиданно и неестественно в женщине, которая так твердо стояла на земле, как она). — Помяни мое слово.
И она предрекла ему, что он до этого докатится, то есть что ему будет плохо, все хуже и хуже — потому что он постоянно, сколько она его помнит, делал то, что не следовало, и никогда не делал того, что следовало.
— Глупости, — сердито пробормотал он, когда в последний раз приходил повидаться с сыном. — Глупости, — повторил он, глядя на ее тонкие пальцы, почти такие же тонкие, как в двадцать лет, только ногти теперь были длиннее, она сосредоточенно покрывала их кирпично-красным лаком. Особенно разозлило его, что она затеяла этот разговор, когда сын мог их услышать — Космин был в соседней комнате, играл сам с собой в настольный футбол, переходя то на одну, то на другую сторону поля; настанет день, когда он начнет понимать все, что слышит, и ей, матери, следовало бы об этом подумать, но что можно ожидать от женщины вроде нее, думал он, возвращаясь домой, и вспоминал, как гордилась она своим терпением и своей невозмутимостью — равно как и умением жить. И надо признаться (у него не было привычки себя обманывать, и он считал это своим единственным достоинством), надо признаться, что теперь она живет лучше, чем в те годы, когда они были вместе: сменила старый дом с печным отоплением, который достался ей по наследству, на государственную квартиру в центре и зарплату получает значительно большую; занимаясь в партийной школе, получила и водительские права и теперь вместе со своим другом (лет на десять ее старше и вроде бы привязан к Космину, во всяком случае, готов на ней жениться) собирается купить машину.
